Виктор Дмитриевич Дувакин: Может быть, прямо начнете с того, как вы познакомились с Мейерхольдом.
Леонид Викторович Варпаховский: Несколько раз. И каждый раз он думал, что он знакомится с новым человеком.
В.Д.: Он был рассеян, да?
Л.В.: Ну, потому что моя личность не представляла никакого интереса тогда. Я был совершенный мальчишка. И он только потом с трудом воссоединил все.
Первый раз — я представился ему как студент. То есть не как студент, а как человек, который хочет поступить в театральное училище Мейерхольда — ГЭКТЕМАС. Это были экзамены в ГЭКТЕМАС, которые начались для меня удачно, а на последнем этапе что-то произошло. В общем, я принят не был. Вряд ли он меня запомнил по этим экзаменам.
Л.В.: Второй раз — Мейерхольд заинтересовался моим оркестром. Вы, наверное, помните, когда мы учились, что я руководил оркестром.В.Д.: ПЭКСА.
Л.В.: Совершенно верно. Это был такой своеобразный джаз. Ну, не джаз, а такого джазового характера камерный экспериментальный ансамбль. ПЭКСА, собственно, так и расшифровывается — «Первый экспериментальный камерный синтетический ансамбль».
В.Д.: Синтетический, а не симфонический?
Л.В.: Нет, синтетический ансамбль. Мы шли по пути Скрябина, хотели соединить звук с цветом, светом, потом с человеческим голосом. В общем, на базе музыки постепенно прийти к новым видам, формам…
В.Д.: Синтетического, синкретического искусства…
Л.В.: Да, театр, да. И вот об этом узнал Мейерхольд. На концерте, который мы дали в Колонном зале Дома союзов, где я должен был вступительное слово говорить, я его не сказал, испугался. Но это понятно. Мне было тогда ни больше ни меньше как 20 лет. Я был руководителем этого оркестра, и я испугался публики, которая пришла на этот концерт. В зале был и Мейерхольд, и Таиров, и целый ряд других людей, перед которыми мне стало неловко говорить о новых путях развития театра. Я от вступительного слова убежал, но все-таки Мейерхольд узнал обо мне тогда как о музыкальном деятеле, занимающемся экспериментами.
Третий раз — Мейерхольд видел мой спектакль, где я выступал в качестве театрального художника. Это был спектакль в Московском театре сатиры «Город Глупов» по Салтыкову-Щедрину.
В.Д.: Был такой спектакль?
Л.В.: Был такой спектакль. И довольно успешный. О нем Михаил Кольцов написал очень большую статью. Там я выступал в качестве художника вместе с моими друзьями Кукрыниксами. И опять же я познакомился с Мейерхольдом. Вот уже трижды я с ним встретился, но пришел я к нему работать в 1933 году. Меня с ним познакомил мой старый друг юных лет Лев Николаевич Оборин, пианист. Он был очень дружен с домом Мейерхольда, и он ему меня представил.
В.Д.: И он не вспомнил, что он уже знаком?
Л.В.: Позднее он вспомнил. Он никак не мог объединить вот меня, который сегодня с ним знакомится, в 33-м году, с тем мальчиком, который к нему поступал и не поступил восемь лет назад, с тем художником, который ему понравился в «Городе Глупове» и с тем музыкантом, который должен был сказать вступительное слово, но струсил.
Вообще, Мейерхольд был удивительный человек. Он, во-первых, любил очень молодежь и интересовался всеми поисками молодых: художников, поэтов, драматургов. Действительно, если вы посмотрите на его жизнь, его имя все время сопрягается с крупными деятелями в молодые годы. Мейерхольд привел в театр молодого Шостаковича, которому было 20 лет. Мейерхольд ставил пьесы молодого Маяковского. Вот посчитайте, сколько было…В.Д.: Ну, Маяковского последнего…
Л.В.: Молодого Маяковского. Ведь Мейерхольд же первый поставил «Мистерию-буфф». Сколько было лет Маяковскому в 17-м году?
В.Д.: 25 лет в 18-м году.
Л.В.: Мейерхольд ставил пьесы молодого Блока.
В.Д. (О Маяковском): Так что он был уже известен. И Блок уже был не очень молодой.
Л.В.: Ну, как «не очень молодой»?
В.Д.: Это уже после…
Л.В.: Простите, 1908 год — сколько было Блоку лет?
В.Д.: Это уже почти конец Блока. Самый расцвет его. 28 лет было ему.
Л.В.: Тоже 28 лет.
В.Д.: Это зенит.
Л.В.: Ну, да. Но это молодые все люди. Мейерхольд работал с молодыми художниками. Он вывел на сцену Сапунова, Судейкина. Мейерхольд открыл Илью Саца, Кукрыниксов…
В.Д.: Родченко.
Л.В.: Родченко. Его всегда интересовала молодежь. Мейерхольд посоветовал Сергею Сергеевичу Прокофьеву написать оперу «Любовь к трем апельсинам». Тогда Прокофьеву, только что окончившему консерваторию, было 20 лет.
В.Д.: Тогда вообще гораздо моложе был возраст дебютантов.
Л.В.: Да.
В.Д.: Время было молодое.
Л.В.: А Мейерхольд продолжал это увлечение молодым поколением. Он старался выяснить, чем живет сегодняшняя молодежь. Он старался у нее что-то для себя понять, открыть, и он старел гораздо медленнее, чем его окружающие люди. Через три года уже молодые люди, которые его окружали, переставали быть интересными. Он искал поколение помоложе. В этом секрет вечной молодости Мейерхольда. Вот я пришел, значит…
В.Д.: В третий раз молодым.
Л.В.: В четвертый раз. По рекомендации Льва Николаевича Оборина я появился у Мейерхольда с тетрадкой, вернее, с журналом «Знамя», где была напечатана моя работа о Всеволоде Вишневском. Надо вам сказать, что Мейерхольд в этот период с Вишневским поссорился. Так как моя работа была очень критическая, с опубликованием черновиков Вишневского и с выводами не в пользу пьесы Вишневского… «На западе бой».
В.Д.: А уже «Последний решительный» прошел, да?
Л.В.: В том-то и штука, что был большой успех «Последнего решительного» — и разрыв.
В.Д.: А «Первая Конная»?
Л.В.: «Первая Конная» не связана с Мейерхольдом. Это до Мейерхольда. А Мейерхольд поставил «Последний решительный». Это вторая пьеса Вишневского. И тут они должны были сотрудничать дальше, тем более что этот союз был очень плодотворным. Спектакль прошел с большим успехом, хотя был очень спорным. И Вишневский написал пьесу под названием «Германия».
В.Д.: «Германия»?
Л.В.: Да. И Мейерхольд почему-то эту пьесу не поставил: или не хотел поставить, или не мог поставить. И Вишневский отдал эту пьесу в Театр революции. И на этой почве у них возник конфликт. И Вишневский эту пьесу переназвал. Стала она называться «На Западе бой». Спектакль был слабый, пьеса неинтересная. И отношения их очень обострились. А я написал разбор этой пьесы.
В.Д.: То есть разнос, так сказать.
Л.В.: Нет, разбор. Я пытался выяснить природу схематизма этой пьесы, использовав черновики Вишневского.
В.Д.: Он вам дал эти черновики?
Л.В.: Да. Вишневский мне дал эти черновики, абсолютно уверенный, что я на основании этих рукописей напишу панегирик какой-то, а я немножко его ожидания обманул. Вишневский имел такое обыкновение: он на каждой бумажке, на каждом черновике ставил не только число, но и час. Это помогло мне шаг за шагом проследить, как возникла эта пьеса. Я доказывал, что эта пьеса возникла не вследствие художественного мышления, а вследствие публицистического мышления. Он создавал эту пьесу, как докладчик готовится к лекции. Вот, собственно, в чем была схема этой статьи.
Когда вышла эта статья, Вишневский очень был недоволен, но, к чести его, должен сказать, что через года два – три появилось интервью с Вишневским, в котором он среди авторов, к голосу которых он прислушивался и которые оказали на него воздействие, упомянул и мое имя, молодого тогда, начинающего еще критика, театроведа. Одним словом, кто я тогда был, трудно даже сказать. Так что он меня амнистировал.
А Мейерхольду — очень задиристому, очень жестокому, очень обильному в своей любви и очень страшному во вражде — понравилось, что я Вишневского так разоблачил. Я думаю, что это сыграло основную роль, потому что он на следующий день, когда я к нему пришел, сказал: «Я читал вашу статью и хочу вам задать один вопрос: как вы относитесь к Камерному театру?» Я сказал: «Отрицательно». «Я предлагаю вам стать моим ученым секретарем», — последовал ответ.
В.Д.: И что же, это характерно для Всеволода Эмильевича?
Л.В.: Это чрезвычайно характерно. Я действительно, очень увлекаясь Мейерхольдом, очень не любил Камерный театр. Я его не любил больше всех театров Москвы, потому что это был тоже театр левый, и его сближали с Мейерхольдом, в то время как они были антиподами, антагонистами. Мейерхольд был тонкий знаток стиля. Он был рыцарь стиля. Если он ставил, скажем, «Ревизора» Гоголя, то его можно было обвинить в том, что «Ревизор» был не очень похож на «Ревизора», но его нельзя было обвинить, что это не Гоголь. Андрей Белый, например, выступая на диспуте о «Ревизоре» сказал, что там очень много отклонений, что там много тяжеловесности, потому что Мейерхольд вернул на сцену отвергнутые Гоголем черновики, но он приветствовал «Ревизора» Мейерхольда за то, что там было «много Гоголина».
В.Д.: «Гоголина»?
Л.В.: «Гоголина».
В.Д.: Великолепно. Этого же нигде нет.
Л.В.: Нигде нет.
В.Д.: Ведь, слушайте, какая у вас кладовая. А вы слышали…
Л.В.: Да, я был на диспуте. «Много Гоголина». На этом диспуте было много интересного. Мейерхольда обвинял Виктор Шкловский, который выступил против этого спектакля, в том, что он заботится главным образом о нарядах городничихи. Тут надо сказать, что городничиху играла Зинаида Райх. И, по-моему, одна статья Шкловского даже называлась «12 туалетов городничихи». Не очень такое приятное название для работы о мейерхольдовском «Ревизоре». И там вообще было много разговора, что Мейерхольд строит свой репертуар и свою режиссуру вокруг своей жены-актрисы, всячески, так сказать, стараясь для нее найти наиболее эффектное, достойное место. Так вот на этом диспуте выступил Маяковский, который занял интересную позицию по этому вопросу. Он сказал, что Мейерхольд выдвигает Райх не потому, что она его жена, а он женился на Райх, потому что она замечательная актриса.
Мейерхольд действительно искал современные пьесы, но у Мейерхольда был очень высокий критерий требований. Он не мог ставить пьесы Киршона, Шкваркина. Я помню, как он возмущался успехам «Чужого ребенка» в Театре сатиры, например. Его этот успех беспокоил, и он решил пойти посмотреть спектакль сам. Пришел страшно довольный, просто радостно потирая руки, и сказал: «Ну что же, это ударный спектакль для домработниц». Вспомните, каких авторов он ставил: Маяковский (я имею в виду последний период), Юрий Олеша, Илья Сельвинский, Николай Эрдман, — все это очень высокие авторы, очень большие художники. Вкус у него был изысканный, и поэтому он обращался к классикам, и потому, что не было хорошей современной пьесы, и потому, что он видел, что в классике можно осветить сегодняшнее время. Я не помню, ему ли принадлежит эта замечательная формула, но, по-моему, я слышал и от него, что классическую пьесу надо ставить как современную пьесу, а современную пьесу надо ставить как классику.
В.Д.: Вот это я не слышал.
Л.В.: Вот это очень интересно, потому что, действительно, современную пьесу… К ней надо относиться с таким же пиететом, как к классическому произведению. А если современная пьеса этого не может выдержать, то лучше не ставить вообще.
Так вот я начал работать у Мейерхольда в качестве его ученого секретаря. Я, собственно говоря, занял ту позицию, которую вы занимаете теперь. Я понял, что все, что делается в театре, надо фиксировать.
Фрагмент беседы Виктора Дувакина с Леонидом Варпаховским от 14 ноября 1971 года (не опубликована).