Виктор Дмитриевич Дувакин: Прошу вас, Павел Александрович.

Павел Александрович Марков: Ко времени знакомства Вероники Витольдовны Полонской с Владимиром Владимировичем Маяковским я был очень дружен с Яншиным и Полонской — мы почти каждый день виделись.

Норочка, как мы все тогда звали Полонскую, была женщиной очень необыкновенной непосредственности, искренности, очень большого обаяния и довольно легко покоряла мужские сердца: во всяком случае в Художественном театре увлечена ею была почти вся мужская часть труппы, начиная с Василия Ивановича Качалова, который тоже с крайней нежностью смотрел на Норочку Полонскую.

В. Д.: Я ее записывал. Она скромно умолчала о такой широте своих успехов.

П.М: Да, у нее были успехи необыкновенные. И когда довольно быстро она выскочила замуж за Яншина, это воспринялось в театре как необыкновенное событие и чрезвычайная победа Яншина, исключительная, так сказать. Тем более никто от Яншина такой прыти не ожидал.

И чета эта получилась необыкновенно приятная и обаятельная. Уж чем-чем, а обаянием Яншин мог похвастаться. К этому, конечно, прибавлялся его тогдашний знаменитый успех Лариосика в «Днях Турбинных» — в Москве он был наиболее знаменит из всех участников «Турбинных». Его так все и называли Лариосиком. И когда Лариосик женился на Норочке, это было такое потрясающее событие в Художественном театре. 

И почти не проходило дня, когда бы мы с ними не виделись — то у меня, то у них, то в каком-нибудь общественном месте, то за покером, которым тогда безумно увлекалась Москва.

Так что неудивительно, что в какой-то воскресный день, в мае месяце 29-го года, (мне кажется, что это было как раз четырнадцатого мая) мы встретились после утренних спектаклей, решали, куда нам ехать.

И в конце концов решили, по предложению Михаила Михайловича Яншина, ехать на бега. Я сам бегами не увлекался, но в это время посещение бегов числилось одной из московских мод. Яншин был одним из таких ревностных посетителей бегов.

В. Д.: Бега или скачки?

П.М: Бега, именно бега.

В. Д.: Но там тоже и играли? Там был тотализатор?

П.М: Да, да, там играли, конечно, очень азартно. И поэтому мы поехали после утренних спектаклей на бега. Причем Норочка даже была недовольна: она хотела домой и что-то такое брюзжала: «Зачем мы едем на бега?» Там, на бегах, мы встретили Брика Осипа Максимовича, у которого в это время были какие-то кинематографические связи с Норой Полонской. Подошел Маяковский, и тут я и Брики познакомили Маяковского с Норой Полонской.

В. Д.: Вы при этом присутствовали?

П.М: Да.

В. Д.: Она сказала — Брик, но вас не упомянула.

П.М: Да-да, я потом ей это сказал. По воспоминаниям мы восстановили точность этого момента.

В. Д.: Ага. Она говорит, что Лиля Юрьевна написала какой-то сценарий «Стеклянный глаз», и она в этом участвовала. Вы что-нибудь об этом знаете?

П.М: Я теперь не припоминаю, но она мне говорила. Она у меня была на днях и как раз привозила с собой эти воспоминания, в которых, по-моему, рассказ о знакомстве изложен недостаточно точно: по-моему, кое-какие временные сдвиги в этих воспоминаниях есть. Но они все носят незначительный характер, а в основном это все довольно точно.

В. Д.: В основном она правдива.

П.М: Она очень правдивый человек вообще, очень правдивый, исключительно честный человек. По душевной чистоте это редкий человек. Ее внешнее обаяние сочеталось с очень большой душевной прозрачностью.

И так она и прошла всю жизнь — свои эти качества сохранила. И до сих пор, как ее жизнь ни ломала, какие бы-то она горькие испытания ни выдерживала на своем пути, но вот эту свою чистоту и прелесть она сохранила до наших дней. Вот она была на днях у меня: она все свое изящество и своеобразие, повторяю, сохранила, ничем, в основном не изменилась.

В. Д.: Мне очень приятно это слышать, потому что я о ней, так сказать, заранее, в течение многих лет, но до нашего знакомства, я слышал очень много всяких пренебрежительных и дурных отзывов. А у меня как раз создалось ощущение именно большой правдивости и порядочности, и я очень поверил ее воспоминаниям.

П.М: Они написаны до такой степени откровенно и без всяких замазываний: она не прихорашивает себя в этих воспоминаниях никак, так что мне кажется, что они фактически верны.

И в тот же день вечером мы все встретились у Катаева, где Борис Леонидович Пастернак должен был читать свою очередную прозу. Ждали Маяковского, но Маяковский приехал уже после чтения Пастернака, остановился в коридоре, над ним начали все иронизировать, что он приехал слишком поздно.

В тот же вечер у Маяковского началось увлечение Полонской. Я должен сказать, что это увлечение было очень сильным и крепким. И они стали видеться чуть ли не каждый день.

Поскольку мы были дружны, я тоже с ним часто виделся. До этого мы у него никогда не бывали. Помню какой-то вечер картежный, очень дымный, у Маяковского, где мы играли в покер и так далее. Вы знаете, что он был очень азартен.

Это был один из очень азартных вечеров в какой-то писательской компании. Но, тем не менее я все-таки встречал его мало. Значительная встреча произошла в Ялте, где я отдыхал тогда, в Гурзуфе, на дачке Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой, и жил там один, потому что Ольга Леонардовна не приехала, она была за рубежом. Я жил один в этой самой маленькой дачке. И случайно, будучи в Ялте, где в это время жил Николай Эрдман, с которым я дружил, я встретил там Маяковского.

Однажды мы шли с ним и с Левой Книппером — это племянник Ольги Леонардовны, композитор. С Левой Книппером и с ним мы шли по набережной Ялты, и Маяковский все время дразнился: то он предлагал играть на маленькой рулетке, которую постоянно с собой носил, то зазывал играть в бильярд, на котором я играть не умел. В конце концов они стали с Левой играть на бильярде. Маяковский мне сказал: «Что же вы так сидите безучастно. Необходимо, чтобы вы принимали в этом участие. Вы должны ставить на ту или на другую сторону». Я поставил на сторону Левы. Маяковский, конечно, Леву обыграл. Так я остался должен Маяковскому полдюжины пива, которое я ему так и не вернул.

И в одну из этих встреч в Ялте мы посидели с ним как-то за обедом. Лева Книппер ушел, и после этого мы довольно долго говорили с Маяковским. Произошло ли это до до входа в РАПП или непосредственно перед входом в РАПП, но, одним словом, рассуждали мы именно об этом вопросе, который его чрезвычайно мучил. Говорили о наименовании нового журнала, о том, куда идти литературе, но еще вопроса тогда о пьесе для МХАТа не возникало. И тут же он смотрел все время на часы и говорил: «Мне нужно звонить в Сочи, мне нужно звонить в Сочи…», — где в это время была Нора, в Хосте. Из этого я понял, что Норочка его занозила довольно основательно. И он прекратил наш довольно серьезный интересный разговор именно ради этого звонка в Сочи. Он побежал на телефонную станцию, чтобы звонить Норе.

Потом он приехал ко мне с Эрдманом в Гурзуф, очень веселый, радостный. В Гурзуфе был назначен его вечер. Я поил его и Эрдмана вином и всем, чем было в моих слабых средствах в Гурзуфе в моем бедном хозяйстве.

Они все скакали с камешка на камешек: кто дальше прыгнет. Кто-то из них попал в воду, уж не помню, Николай или Маяковский. Одним словом, были они юношески непосредственны.

В. Д.: Еще в нем сохранялась эта инфантильность?

П.М: Инфантильность. Потом он тут же преподнес мне одну из своих очередных выходок. Выйдя на эстраду перед началом своего вечера, он объявил, что вот на афише обозначены такие-то стихотворения, но он их читать не будет, а будет читать то, что будет ему заказывать сидящий вот тут, в первом ряду, Павел Александрович Марков. Чем создал совершенно немыслимую рекламу и поставил меня в полный тупик, поскольку я не настолько хорошо знал его поэзию, чтобы заполнить своим заказом целый вечер.

В. Д.: Как же вы вышли из положения?

П.М: Я сказал, что попрошу его прочитать американские стихи, а дальше уже, чего он сам хочет. Так что он был как раз в это время довольно непостоянен в своих настроениях: то вот так вот — инфантилен, как с Эрдманом на дачке Ольги Леонардовны, или вот так серьезно настроен в разговорах о будущем журнале, как во время обеда, или вот так лиричен. Поэтому он так показывался со всех сторон. 

Помню утро, когда он уезжал из Ялты. Мы сидели у Эрдмана, он, тогда только что познакомившаяся с ним Ангелина Осиповна Степанова, и провожали. Потом смотрели, я помню, на пароходик, на котором он уезжал, он только что приехал из Ливадии, с крестьянского санатория, читал стихи и отбывал утром на пароходе.

В. Д.: Еще кто был с вами, не вспомнили?

П.М: По-моему, только трое нас было: Эрдман, Степанова и Маяковский.

Потом происходили вот эти разговоры с заказом, а потом произошел ряд встреч — никаких не значительных, кроме вот этой, которая мне врезалась очень в память, которую не совсем точно передает Норочка в своем рассказе. 

Дело в том, что премьера «Бани» происходила в тот день, когда в Художественном театре шла «Женитьба Фигаро»: Норочка на этой премьере не была. Она была на втором спектакле. А на премьере она не была, потому что вместе с Яншиным участвовала в спектакле «Женитьба Фигаро», играла там в толпе, а Яншин играл Антонио. Спектакль, как вам известно, провалился, и это было очень такое тягостное настроение.

В. Д.: Вы говорите о «Бане»?

П.М: О «Бане», да.

В. Д.: Провалился. На первом спектакле.

П.М: Да.

В. Д.: А Вероника Витольдовна была на втором?

П.М: На втором спектакле, на первом — премьере — она не была. И вот тут-то произошло для меня нечто чрезвычайно неожиданное. Хотя отношения у нас были с Маяковским хорошие, какой-либо особой близости между нами не существовало. Вот шли эти переговоры о пьесе для МХАТа, я приехал на его выставку, где не было никого из представителей ни театральной, ни литературной общественности. И Маяковский, я помню, на выставке — это даже это не было открытие, не было официального открытия. И он мне сказал: «Вот видите, вы приехали, а писатели не пришли».

Поэтому мне было чрезвычайно удивительном, когда в антракте — я помню даже, с кем я гулял: я был на спектакле с Ангелиной Осиповной Степановой, помню Радловых, которые были на спектакле, Сергея Эрнестовича и Анну Дмитриевну, помню Николая Дмитриевича Волкова, — и Маяковский, обращаясь ко мне, вдруг остановил меня и сказал: «Вот видите, я смотрю на вас и вижу: вы смеетесь кое-где, а вот смотрю на Николая Дмитриевича Волкова в ложе — он даже совсем ни разу не улыбнется. Послушайте, поедем ко мне после спектакля». Я сказал, что я не один, а с Ангелиной Осиповной и отказался ехать.

Но после спектакля он вновь остановил меня в фойе: «Ну поедем же ко мне!» Я сказал, что я не один, я должен проводить Степанову. «Ну а пускай и она едет». Я всячески отнекивался, выдумал еще предлог, что мне нужно зайти к Райх и к Мейерхольду, к которому я всегда заходил за кулисы в день той или иной премьеры.

И когда мы уже выходили со Степановой, уже после того, как я зашел к Мейерхольду, у подъезда стоял Маяковский и сказал: «Ну поедем же ко мне». Тут я обратился к Ангелине, сказал, что, мол, давай поедем, раз Маяковский так просит. Но мне было совершенно непонятно, почему вообще Маяковский один и зовет меня ехать. И Ангелина согласилась, я сказал Маяковскому. Мы заехали в Кривоколенный переулок, где жила Степанова, предупредили Горчакова (режиссер Художественного театра Николай Михайлович Горчаков, в то время он был ее мужем), что мы едем к Маяковскому. Потом я заехал в Художественный театр, оставил в уборной Яншина записку: «„Баня” провалилась. Приезжайте немедленно в Гендриков переулок». 

Когда мы приехали туда, мы застали Маяковского одного в чрезвычайно подавленном настроении. Более мрачный разговор, чем он вел, трудно себе представить. Он говорил, что у него нету друзей. И тут я понял, что его вступление в РАПП лишило его друзей прежних и не дало ему друзей новых. Потому что трудно себе представить, чтобы в прежнее время Маяковский после премьеры — в особенности провалившейся — был бы брошен и сидел бы один и ему понадобился бы отнюдь не близкий, ну, может быть, в каких-то отношениях приятный, а может быть, неприятный человек, как я.

В. Д.: Можно сказать, что он видел, как вы реагировали на его текст.

П.М: Да. И вот из-за того, что я вел с ним беседы о новых пьесах. Вероятно, ему было приятно, что МХАТ верит в него как в драматурга.

И тут вот очень серьезный был вопрос мною ему задан. Я спросил его: «Вот вы говорите, что у вас нету друзей. Ну а Брики?» Они в это время были в Париже. Он сказал: «А вы думаете, они вернутся?»

Я ни шиша, откровенно говоря, не понял, потому что до этого всегда, когда я бывал, всегда были и Лиля Юрьевна, и Осип Максимович… всегда было такое домашнее уютное ощущение от дома Маяковского.

Он пробовал ухаживать за Ангелиной — Ангелина его резко осадила. А Яншин и Полонская все не ехали. Уже наступил час, и второй, и третий — а их все нет. А Маяковский вдруг мне говорит: «Вы знаете, когда Норочка входит в комнату, все становится светло»…

Я дозвонился Яншину и Норочке — они были в кружке в Пименовском переулке¹. Меня поразило то, что они, несмотря на мою записку, не приехали: я не знал, что делать, такое было тягостное ощущение, и я чувствовал, что ни я, ни Степанова изменить его не в состоянии. Но как только они приехали, то настроение Маяковского моментально изменилось. Он не показал никакой обиды на их отсутствие. Он сразу стал радостен. 

Больше я его не видел, потому что это было за месяц до четырнадцатого апреля. И он все шутил, что, мол, «Марков никогда меня не позовет в гости» — а у меня всегда была уйма народу. Он ни разу не был у меня.

В. Д.: А вы звали его?

П.М: Нет. У нас был дом такой, что, пожалуйста, кто хочет — вплоть до смешных анекдотов, до Качалова, приезжающего в пижаме «на огонек».

Но последнее, что я помню, — это когда они меня проводили. Я жил в деревянном домике, в старой Москве, в тупике у Красных ворот, Хомутовский тупик. И последнее: как Нора танцевала с Маяковским мазурку…

В. Д.: Он же не умел танцевать.

П.М: Вот так мне сказала Лиля Брик. Но я видел собственными глазами. И Норочка на днях мне действительно подтвердила. Она только путала, где и когда происходил этот танец. Он происходил у меня во дворе. Так что этот вечер после премьеры «Бани» мне очень запомнился. И я его больше не видел.

В. Д.: А танцевали в тот же вечер?

П.М: Да, вот когда они меня провожали до дому: Маяковский, Яншин и Полонская. Танцевали на тротуаре, во дворе. Вероятно, часов в пять-шесть, ведь мы тогда не разбирали времен-то: тогда мы жили с двенадцати ночи или, вернее, с девяти утра до девяти утра происходила жизнь-то. 

И я его больше не видел. Потом в «Европейской» Николай Робертович² не то двенадцатого апреля, не то тринадцатого апреля должен был читать своего «Самоубийцу» актерам Художественного театра.

И когда мы вошли в номер, то Николай Эрдман мне сказал: «А ты знаешь, кто в этом номере прежде жил?» — «Кто?» — «Маяковский». И он начал читать «Самоубийцу». Но самое страшное, что в первой редакции среди женщин, приходивших умолять Подсекальникова покончить самоубийством ради нее была не то Вероника, не то что-то чрезвычайно совпадающее с Норочкой — совершенно случайно…

В. Д.: А Маяковский знал пьесу?

П.М: Не знаю. И когда четырнадцатого апреля утром мы приехали в Москву, то встречавший нас на вокзале Евгений Васильевич Калужский сообщил нам, что Маяковский покончил самоубийством. Я абсолютно в это не поверил. А он прибавил: «Но самое страшное, что в это время там у него была Норочка Полонская». Я сразу поехал в театр, застал совершенно убитого Яншина. А Норочка приехала на репетицию и репетировала. И по ходу действия раздался выстрел — с ней случилась истерика. И в это время вошел Михальский Федор Николаевич и сказал, что Веронику Витольдовну Полонскую требуют на следствие и так далее. Так что это все приобретало совершенно гротескный страшный характер. Ну вот у нее была такая сила воли…

В. Д.: Она вышла, раздался выстрел…

П.М: Она бросилась в комнату, увидела, как он лежит, кого-то вызвала…

В. Д.: Не она вызывала. Кто-то из соседей.

П.М: И она уехала в театр на репетицию «Нашей молодости» и репетировала «Нашу молодость». Она пишет, что в этот день должен был смотреть Владимир Иванович³, но, по-моему, Владимир Иванович не должен был смотреть, просто это была очередная репетиция. Ролей у нее было мало, она боялась потерять их и даже в такой страшный день все равно помчалась с Лубянского проезда во МХАТ.

В. Д.: А вы узнали на вокзале, приехав из Ленинграда. И вот это чтение «Самоубийцы» — это в Ленинграде в «Европейской» гостинице. Значит, в этой гостинице останавливался раньше Маяковский?

П.М: В этой же комнате. Это мне сказал Эрдман, с которым он в свое время тоже очень дружил.

В. Д.: А через сутки или двое, вернувшись, вы узнали о самоубийстве. Кто вам сказал?

П.М: Евгений Васильевич Калужский.

В. Д.: Это кто?

П.М: Это заведующий труппой Художественного театра. Это одно из самых больших переживаний моих в жизни.

В. Д.: А у Вероники Витольдовны было какое-нибудь будущее в театре? Она актриса небольшая.

П.М: Она была актриса небольшая. Ей давали роли — даже такую важную роль как «У жизни в лапах», фрекен Норманн она играла с Книппер и с Качаловым. Но потом она поняла, что дело у нее во МХАТе не выйдет. Ее соблазнил Юрий Александрович Завадский, она поступила в его студию, где играла в «Школе неплательщиков», потом С ним вместе отправилась в Ростов-на-Дону, где она и вышла замуж за актера Фивейского, а теперь она в театре Ермоловой.

В. Д.: Да, не такая уж большая артистическая судьба, которой она принесла в жертву многое. Сейчас она очень милая, интеллигентная женщина, бабушка нежная очень симпатичного внука. Я у нее был.

П.М: Очень прелестная женщина, прелестный человек. Вот это то, что мне всегда оставалось непонятно: как она могла приехать на репетицию.

В. Д.: И вообще не понимала, конечно, с кем имеет дело все-таки.

П.М: Нет. Так а мы разве понимали? 

В. Д.: Мне хочется, чтобы вы по возможности конкретизировали встречи. Значит, давайте вернемся прямо сразу назад. Вы упомянули, что вы его слышали в 15-м — 17-м году в Политехническом — это более редко. С Бурлюками вместе или одного?

П.М: Не помню совсем.

В. Д.: «150 000 000» чтение в Политехническом вы не слышали?

П.М: Нет.

В. Д.: Нет? Вы в Москве все время были?

П.М: Да. Но я был «блокист».

В. Д.: И в этом смысле посматривали немножко сверху вниз?

П.М: Да-да.

В. Д.: Но все же на вечера ходили?

П.М: Ходил, но просто из любознательности.

В. Д.: А Сологуб разве выступал в Политехническом?

П.М: Нет, он выступал в Малом зале Консерватории. Был его вечер, где актеры читали стихи и он. По-моему, году в 16-м.

В. Д.: Анастасия, его супруга, старалась что-то организовывать, но сам-то он был очень домашний человек.

П.М: У меня даже программка сохранилась. Тогда ведь были очень модными «Чертовы качели».

В. Д.:

В тени косматой ели,

Над шумною рекой

Качает черт качели

Косматою⁴ рукой.

Вы все время в Москве жили?

П.М: Да.

В. Д.: Значит, «150 000 000» вы не слышали. А на диспуты самого начала 20-х годов вы не ходили? С Луначарским? «Поэзия — обрабатывающая промышленность»?

П.М: Нет, нет. Я тогда занялся театром и чисто литературные диспуты не посещал — единственное только приезд Блока. Вот приезд Блока был для меня событием. Я был в Политехническом на всех трех вечерах. Один был в Большом зале, а какой-то вечер был в одном из боковых залов.

В. Д.: К Блоку мы еще вернемся — это особая тема. В 20-х годах Маяковский однажды читал «Про это». Вы не слышали?

П.М: Нет.

В. Д.: Ни у кого не могу найти. Есть указания, что читал, а ни одного слушателя…

П.М: Никогда не слышал.

В. Д.: А «Про это» вы тогда читали, нет?

П.М: Вероятно, читал, но не задержался.

В. Д.: Вот вы говорите, что вы несколько раз слышали чтения в Политехническом. Вот это что? Вечер «Стихи об Америке»? «Как делать стихи?», «Даешь изящную жизнь!»?

П.М: Не помню сейчас.

В. Д.: Поэму «Хорошо!» он читал полностью.

П.М: Не помню сейчас.

В. Д.: А о чтении «Во весь голос» что вы помните?

П.М: «Во весь голос» — это чтение в кружке, о котором мы очень много вспоминали. Мы были тогда с Полонской, Яншиным и Маяковским на открытии кружка.

В. Д.: Это январь 30-го года? До выставки еще?

П.М: По-моему, да. И он там прочел «Во весь голос». Произвел на меня необыкновенное впечатление. Он меня спросил, какое на меня произвело впечатление. Я говорю: «Очень сильное. Это как Пушкин», — это действительно мое глубокое мнение о «Во весь голос», что это поэма пушкинской силы. Он был очень, я помню, тронут этим определением тогда. Понимаете, ведь я люблю больше позднего Маяковского, чем раннего. 

В. Д.: Это правильно. Безотносительно к тем или иным темам, накладным расходам на некоторые чисто текущие вещи, мастерство его росло до последних дней. Конечно, в ранних вещах такой сильный юношеский голос. Но ведь он сам говорил: «Я не люблю читать ранние стихи. Там много „каков“. Там, — говорит, — „каки“ есть». Понимаете, эти самые «…как будто воют химеры Собора Парижской богоматери…», «выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома…». У него более сложное построение метафор в его зрелых вещах, в особенности в «Хорошо!»

П.М: Там все прозрачнее гораздо же.

В. Д.: И эта прозрачность в то же время очень глубокая. Кажется на первый взгляд, что все ясно, а через двадцать-тридцать лет находишь там еще какие-то сразу не уловленные образы. А Василий Иванович Качалов был на этом слушанье?

П.М: Был.

В. Д.: Вы не помните его реакции?

П.М: В каком-то воспоминании я читал, что он будто бы отказался читать после Маяковского. Я этого не помню, потому что я столько слушал Качалова, что уже слушать его не являлось для меня событием. Он и дома мне очень много читал, и у себя дома, и где мы с ним встречались в гостях он читал — так что это уже нечто привычное. Читать он любил, читал с удовольствием.

В. Д.: А вот вы говорите, на Гендриковом бывали. С Бриками-то вы вообще встречались?

П.М: Никогда подозрений, подобных тому, которые высказал сам Маяковский после «Бани», не возникало абсолютно. Мне всегда казалось, что это дом благополучный, потому что пьянства, как вы знаете, там не бывало, и самовары, и весь этот демократический характер дома, и какой-то даже своеобразный уют, который вносила Лиля Юрьевна, которая мне очень нравилась. Ни разу при мне не было никакой вспышки между ними тремя.

В. Д.: А само трио вы как воспринимали?

П.М: Во-первых, к нему все привыкли. Я познакомился с ними, когда это было глубоко известно: Брики — Маяковский. Так что удивляться нечему было. А во-вторых, ведь это было не таким уже исключением в то время, в особенности в Петрограде.

В. Д.: Начиная с Мережковский — Гиппиус — Философов.

П.М: Да. Сергей Радлов — Анна Радлова — ее муж инженер и так далее.

В. Д.: Здесь-то, конечно, своеобразие было в другом, что Брик тут был более-менее в это время не при чем, что был просто довольно быстро сменяющийся калейдоскоп персонажей, большинство из которых известны — и тоже занимали какое-то место или в литературе, или в искусстве, были не из особенно демократических низов. Вы ныне уже покойного Осипа Бескина не встречали у них?

П.М: Нет.

В. Д.: Это уже из последних номеров. А Гринкруга знаете?

П.М: Нет.

В. Д.: Он малознакомый персонаж. Вы бывали в какие же годы?

П.М: Вот только в 29-м — 30-м. Раньше — нет.

В. Д.: Значит, Краснощекова вы еще не знали?

П.М: Нет. 

В. Д.: А познакомились-то вы с Маяковским по Студии сатиры, потом был перерыв большой, и потом он вас встретил как давнего знакомого?

П.М: Да. Так как я очень всегда со знаменитостями держался вдалеке, я помню, даже когда я получал визу в Париж, вошел Маяковский, и я с ним не поздоровался. Я думаю, будет ли он меня помнить, мальчика из Театры сатиры… Так что реально знакомство возобновилось на «Турбинных», собственно.

В. Д.: Но это уже 26-й, а не 29-й. Значит, с 26-го у вас с ним знакомство было. А что, Маяковский пришел на «Турбиных»?

П.М: Да.

В. Д.: В стихах он «Турбинных» упоминает неоднократно — каждый раз полемично. А он пьесу смотрел, вы помните?

П.М: Да, вот я помню, что он подошел ко мне перед последним актом, и я его спросил: «Ваши впечатления?» Он сказал: «Вот надо посмотреть хвост: крокодил это или ящерица».

В. Д.: Продолжения разговора не было?

П.М: Нет. Это было где-то в фойе.

В. Д.: Интересно, как Леонидов — яркий темперамент, крупный очень художник — в своих мемуарах рассказывает о своем старшем современнике (я забыл фамилию), которому, когда в 80-м году пришли к нему просить принять участие в сборах на памятник Пушкину, сказал: «Кому? Пушкину?! Этому кинжальщику да чтоб я деньги дал?! Тьфу!» Так он оказался сам немножко в таком же положении. Я думаю, что, как Репин, познакомившись с Маяковским, он, может быть, и нашел бы с ним контакт, потому что именно такие вот, горячие натуры скорее им увлекались, чем обтекаемо либеральные.

Знаете ли вы что-нибудь об отношении к Маяковскому Константина Сергеевича⁵?

П.М: Не знаю. Знаю только, что он ни разу не возражал, потому что я нашел старые протоколы, написанные в 27-м году: «Вот наши молодые коллеги хотят предложить связаться с Пастернаком и Маяковским».

В. Д.: Какой у МХАТа смелый был шаг.

П.М: А как же. Владимира Ивановича в это время не было. Он был в это время в Америке. А это наша молодая группа. Был Станиславский, Высший совет и Репертуарно-художественные коллегия. И в эту Репертуарно-художественную коллегию (я был председателем) входила только молодежь: она вносила постановления, которые должны были утверждаться вышестоящими органами.

В. Д.: Неплохо, когда это иерархия искусства, а не чиновничества.

П.М: Было очень интересно. Смешной анекдот. Станиславский уже в это время не играл, но стоял за то, чтобы все делали, что полагается. Это было предположение о постановке «Мертвых душ». Еще Булгакова не было, только предполагалось: поручить кому, кому ж играть.

Константин Сергеевич сказал: «Во-первых, я должен попробовать, как я себя буду чувствовать на сцене в новой роли. А во-вторых, пусть это будет урок: назначьте меня на Селифана». И у нас есть распределение ролей, в котором Селифана должен играть Станиславский.

В. Д.: И репетиции ни одной не состоялось?

П.М: Нет, конечно. (Смеются.)

В. Д.: Но он еще играл в 20-е годы.

П.М: Он старые роли играл.

В. Д.: Я его видел, по-моему, в «На дне». Он Сатин был?

П.М: Да, да. Он старые роли играл. Он играл много тогда. Он играл «Дядю Ваню», он играл «На дне», он играл «Мудреца» и он играл Ивана Шуйского и Фамусова — он пять ролей играл.

В. Д.: Я только одно видел: я видел «На дне», Сатин — Станиславский, Качалов — Барон и Луку — Москвина. 

Вы старый работник — теперь можно сказать уже зубр — по театру, вместе с тем ваша биография с такими очень левыми — то есть художественными — зигзагами. Вы все-таки левак.

П.М: Я левак.

В. Д.: И у вас хорошие отношения, очевидно, были с Мейерхольдом. Вы писали о Мейерхольде?

П.М: Да.

В. Д.: Людям следующих поколений не очень ясно это соотношение. Маяковский предлагает пьесу Художественному театру. Казалось бы, Всеволод Эмильевич должен себя считать задетым в таком случае. Он мог, конечно, об этом не знать…

Как Художественный театр относился к Мейерхольду? Ведь раздраженно, в общем-то. Я же помню эти лозунги, на выставке посмертной вывесили, там: «Мчи⁶, чтоб действие мчало, а не текло. Театр не отображающее зеркало, а увеличивающее стекло», «массовым действием уничтожим⁷ МХАТы» и так далее. Приходили артисты МХАТа и смеялись. Это уж 31-й год. Как это все протекало?

П.М: Да черт его знает! Все это было сложно. Но ведь, понимаете, газета — это одно, журнал — это другое, а личные взаимоотношения — третье. И я помню, как шел спектакль «Мудрец»⁸, приехали Мейерхольд и Райх. А тогда играли при неполном зале, старики — при блистательном составе. «Мудрец» — это Качалов, Москвин, Леонидов, Лужский, Шевченко…

В. Д.: Во МХАТ ведь лотерея была еженедельная.

П.М: Ну когда это было! А в 25-м — 26-м году — какая лотерея!

В. Д.: Я сам стоял в очереди. Это 23-й год был.

П.М: Это 23-й, а 25-й — 26-й — совсем другое. И, значит, сидят. Мейерхольд восхищается страшно: как все чудно, как все великолепно играют. А Константин Сергеевич! Ведь это что же такое!

И Мейерхольд всех хвалит-хвалит и говорит: «Только вот этот блондин, который у вас всему мешает…» Я говорю: «Какой блондин?» — «Ну вот который у вас все главные роли играет». Я делаю вид, что не понимаю: «Я не понимаю, Всеволод Эмильевич, о ком вы говорите» — «Ну господи, в каждой пьесе он у вас занят, все мешает, кокет страшный… ну как его?». Я все-таки так и не сказал, пока он сам не вспомнил: «Ну Качалов!» (Смеются.)

Он его не любил. А с другой стороны, как-то у меня был Качалов, зашел Мгебров и повел нас к Мейерхольду. Качалов пришел великолепно к Мейерхольду. Мейерхольд его чудно принимал. 

В. Д.: Павел Александрович, вы упомянули, что весной 21-го года вы слушали Блока. Как человек, увлеченный Блоком, вы, вероятно, очень все запомнили и, собственно, очень бы вас просил рассказать, что помните об этом приезде Блока. До этого вы его еще не видели?

П.М: Нет. Я в Петербург первый раз попал в 26-м году.

В Политехническом битком были наполнены залы. Это был такой невероятный успех Блока.

В. Д.: Я думаю, что Маяковский вспоминает вечер в Доме печати. Там мог быть пустой зал, там была публика особая.

П.М: Мог быть, но в Политехническом это все было набито битком беспредельно. Он имел огромный успех. Читал он — здесь, может быть, Маяковский и правильно говорит, — печально. Ведь он не интонировал, он очень просто давал ритм и не пел.

В. Д.: Без скандирования?

П.М: Без. Очень точное ощущение ритма и почти полного внешнего безразличия, и скупости, и сдержанности. Читал он много. Помню только, что он читал большой латинский эпиграф к целому отделу, латинское стихотворение, старинное или черт его знает… Из третьего тома, по-моему.

Но вот что было интересно, чего я себе в жизни простить не могу. Была такая Нина Рукавишникова…

В. Д.: К поэту Ивану Рукавишникову имела отношение?

П.М: Жена его. А там Эдди Шуб, ее приятельница, знаменитая монтажистка Эсфирь Шуб, и они меня позвали вечером, говорят: «У нас будут Вячеслав Иванов и Блок».

А я дружил очень с Вячеславом. 

В. Д.: А об этих вечерах вы что-нибудь помните?

П.М: Не помню.

В. Д.: А с Блоком вы разговаривали?

П.М: Нет. Вот почему я до сих пор не могу себе простить, что я не поехал на эту встречу.

В. Д.: А с Есениным встречались?

П.М: Нет. Я помню только, как на одном из вечеров в Доме печати Маяковский сказал: «Вот среди нас присутствует Есенин, это замечательный поэт…» и так далее. Вошел, его полуобнял и дал ему слово читать.

В. Д.: Ведь они же очень публично цапались.

П.М: И Есенин так поводил руками… «Как под горло режут лебедей…» (Встает, рассматривает книжные полки.)

В. Д.: Здесь все три книжки Блока, это в «Библиотеке поэта». В третьем томе стихи, не вошедшие… Оглавление в конце есть. Как называется стихотворение?

П.М: «Эпитафия Фра Филиппо Липпи».

В. Д.: Прочтите по-латыни.

П.М: Я уж теперь разучился.

В. Д.: Вы же гимназист. Я подумал, на филфаке очень плохо учили, в гимназии учили лучше. А заграницей? Ведь вы ездили заграницу?

П.М: Да, много.

В. Д.: Вам там не приходилось встречать Маяковского читающим?

П.М: Нет.

В. Д.: А с Всеволодом Эмильевичем у вас отношения были?

П.М: Бурные.

В. Д.: Бурные? Ну у него со всеми бурные. То, что вы о нем писали, он принимал благосклонно?

П.М: Совершенно не знаю. Я знаю только, что он из всех театральных критиков ни разу на меня не нападал. Но нападал на меня как на завлит МХАТа.

В. Д.: За вашу репертуарную политику?

П.М: Да. На одном из открытий театра, когда шел «Список благодеяний» Олеши, Олеша сидел в первом ряду, я — в ложе. Мейерхольд целое вступительное слово говорил, в том числе: «Олеша, не давайте Маркову пьес» и так далее.

В. Д.: Что вы говорите! Он ее безумно любил вообще…

П.М: Безумно, безумно.

В. Д.: И она, по-моему, все-таки была хорошей женой, в общем.

П.М: Да, в смысле этом — очень.

В. Д.: Она его берегла.

В. Д.: Вы говорили о стихотворении Блока…

П.М: «Эпитафия Фра Филиппо Липпи». «Здесь я покоюсь, Филипп, живописец, навеки бессмертный…» А читал он по-латыни.

А вы эту фразу Маяковского о Бриках — «А они вернутся?» — поняли как? Вернутся в Советский Союз или «вернутся ко мне»?

П.М: Нет, «вернутся в Советский Союз».

В. Д.: Считаю, вопрос такой возникнуть мог. Эльза же недаром там была, и там были большие корни. И кто знает, как бы дело повернулось, если бы не известие о его смерти. Я ваше свидетельство воспринимаю как то, что у Маяковского, очевидно, был материал из разговоров с ними, что такая идея возможна. Он проводил очень многих…

П.М: Точно эту фразу я помню.

В. Д.: Вы уверены в этой фразе?

П.М: Абсолютно, потому что она слишком врезалась мне в память. При предыдущих осенних и зимних посещениях, когда они были в Москве, мне в голову не могла прийти такая мысль, поэтому она меня так и поразила.

В. Д.: А чем она вызвана?

П.М: Он говорил, что у него совсем нет друзей.

В. Д.: Да, это очень важная деталь, в общем, как и все. Я хотел вас спросить: ваши мысли и соображения по поводу смерти Маяковского?

П.М: Нет, я не думаю, что непосредственной причиной… по-моему, она не была. Это — последней каплей. Он Полонскую, несомненно, любил. И сейчас такое противопоставление Полонской и Яковлевой…

В. Д.: Но ведь вы знаете, какие обстоятельства любопытны, что Полонская внешне очень похожа на Яковлеву.

П.М: Можно сказать, что все-таки тип женщины: и Лиля, и Полонская — что-то общее есть в самом типе.

В. Д.: Они совершенно разные.

П.М: Ну что вы! Вспомните молодую Лилю — ведь это не та развалина, которую мы сейчас видим.

В. Д.: Но Лиля — это переменчивый темперамент.

П.М: Тип тоже очень женственный, блондинка…

В. Д.: А Вероника Витольдовна более величава…

П.М: Да какое там!

В. Д.: Нет?

П.М: Теперь величава, а прежде — девчонка.

В. Д.: Лилю даже не назовешь, по-моему, красивой: в ней все обаяние изнутри, от талантливости и, конечно, редкого темперамента, и, вероятно, сексуального темперамента, и художественного — всякого. Но Вероника Витольдовна, мне кажется, менее одаренная человечески, и в то же время внешне она, конечно, красивей.

П.М: Она красивей, конечно.

В. Д.: Согласны с этим?

П.М: Согласен.

В. Д.: Ну спасибо вам большое, Павел Александрович.