Людмила Михайловна Алексеева: Ну вот в 74-м году в Америке победил на выборах президента Картер, Джимми Картер¹, который впервые в истории человечества объявил, что во внешней политике он будет ориентироваться прежде всего не на интересы своей страны, а на то, как в стране-партнере соблюдаются права человека. Для нас это имело колоссальное значение, хотя никто ни в Америке, ни у нас не понимал, как это будет, но тем не менее.

У нас здесь до этого американские дипломаты и журналисты, которые здесь были аккредитованы, имели тесные связи с активистами еврейского движения, но с нами — никаких. Журналисты еще общались, встречаясь с нами около судов, а дипломаты — абсолютно нет. Мы для них были полное табу. И не только рядовые граждане, с которыми не рекомендовалось общаться, но мы были вроде бы как такая противостоящая власти, ну, как сказать, идеологически часть, маленькая, но активная и довольно вредная часть населения.

Но после того как было объявлено насчет прав человека и Картер победил в борьбе, стал президентом, получилась такая вещь. Посольство по-прежнему официально к нам не имело никакого отношения, но не очень большие по чину, в основном молодые, сотрудники посольства так, как говорится, в нерабочее время стали позволять себе общаться именно с нами, не только с евреями, но и с нами. Как они это делали? Ну, они жили в таких своих, как правило, не отдельно где-нибудь, а какие-то дома, которые ими же были населены, с охраной и все такое. Так вот, уже в нерабочее время в своих квартирах они, например, кто-то из них устраивал показ какого-нибудь американского фильма и приглашал нас к себе домой. Это вроде при Картере было можно.

Мы, конечно, охотно ходили. Во-первых, было интересно и фильм посмотреть, и вообще поглядеть на то, что это за народ, а во-вторых, ну, мы все-таки рассчитывали на то, что Картер как-то так или иначе выполнит свои обещания. И у меня в связи с этим завязались какие-то знакомства именно на очень низком уровне посольства. Самые такие, знаете, «зеленые», на самых низших слоях находящиеся сотрудники.

И вот мне запомнился среди них один. Почему-то я с ним разговаривала, сидя на скамейке в каком-то городском скверике. Может быть, около американского посольства. Там есть маленький скверик. Может, он вышел меня провожать. Я не помню, в чем там дело. В частности, он довольно прилично говорил по-русски, этот парень, молодой, значит, и из того, что он говорил так… Какой-то такой необязательный разговор был про все на свете… Он, в частности, сказал, что он католик. Америка — очень религиозная страна, как я убедилась после того, как я в ней прожила, но большинство принадлежит к самым разным течениям протестантства. Католики все-таки там — довольно редкая вещь. Ну не то что бы уже экзотика, но редко. И вот он об этом сказал. По-видимому, это для него имело не просто вот значение, как для меня, скажем, что я традиционно православная. В каком смысле? Ну, там, папу и маму крестили в православных церквях, да? Вернее, маму. А по-видимому, как и для большинства американцев, религия для него имела какое-то значение, принадлежность именно вот к этой церкви. Да, а сам Картер был очень такой верующий, активный баптист.

Почему я рассказываю об этом молодом человеке, почему он мне запомнился? Дело в том, что в конце 74-го года, в декабре, арестовали Сережу Ковалева. Ну, мы все очень переживали это, конечно. Мы его все очень любили. Он очень такой заметная был фигура среди нас. Но через некоторое время, где-то там в начале 75-го года, вдруг приехали какие-то литовцы, приперли ко мне и говорят то, о чем я не знала. Говорят… Вот, ну, когда Ковалева арестовали, я об этом узнала, потому что его судили не только за нашу «Хронику», но и за «Хронику Литовской католической церкви», которую он передавал на Запад.

Это была такая тетрадочка, ну, сложенная из этого листа А4 пополам, проброшюрованная, ну, латиницей, по-литовски на латинице. Ни одного слова я, конечно, не… «Ну ладно. Ну оставьте». Оставили они мне, а чего делать с этой тетрадкой, как ее передавать? У меня никаких связей нету. Проходит еще там пара месяцев. Они привозят следующую тетрадочку. В общем, их у меня уже три. Они лежат. Они надеются. А я не знаю, чего делать. Я думаю-думаю, думаю-думаю и вспоминаю — о! Этот американец молодой сказал, что он католик. Может, мне как-то через него? Как его зовут, кто он такой — понятия не имею. Ну пригласили и все, на этом все кончилось. Но я еще повспоминала, что когда он со мной разговаривал, то он говорил, что, ну, у евреев-то мы бываем. Вот у Лернера у вашего бывают приемы. Ну, такой активный участник еврейского движения был. Я с этим Лернером даже не знакома была. Но я знала, где он живет, там, на улице Марии Ульяновой на юго-западе, что у него бывают приемы. Ну, я проузнала, когда там у него приемы. Ах! Народу много. Я тоже поперла. Положила в сумочку эти три тетрадочки и пришла. Нету этого парня. Ну, я стала ходить к Лернеру, как на работу, до тех пор, пока — о! — пришел! Так, теперь я, значит, слежу за ним и какой-то момент, когда он так это… Квартира большая, все толпятся в большой комнате, а есть еще комната, где никого нет. Он зашел, и я за ним — раз! Говорю: «Здрасьте, здрасьте». — «А! Здрасьте, здрасьте». Он меня узнал. Я ему говорю: «Знаете, у меня к вам просьба». — «Да?» — «Вот у меня тут „Хроники Литовской католической церкви“. Вы бы не взяли их передать к себе в страну? На Запад передать?» Куда там, чего — я понятия не имею. Он отпрянул в ужасе. Им вообще, дипломатам, запрещалось брать что бы то ни было, ну, неофициально. «Нет». Я тут же кладу обратно в сумочку. Ну нет, так нет, что я могу сделать. И выхожу. Ну, я так еще какое-то время там болталась. Через некоторое время он подходит ко мне: «Давайте, я передам».

Потом, уже много лет спустя, когда я была в Америке, я его встретила в Госдепе. Он ко мне кинулся, прямо как добрые знакомые, и говорит, он сначала отказался, поскольку он не имеет права, а потом отошел и подумал: «Что значит…» Как он мне рассказывал. Что значит «я не имею права»? Это значит, что, ну, меня могут выгнать с работы. Кончится моя карьера. Вот чем я рискую. Но ведь я католик. А это «Хроника католической церкви» литовской. А эта женщина — она ведь не католик. А она рискует не тем, что ее с работы выгонят, а тем, что ее посадят. И она хочет передать, а я не хочу брать. Что же я за свинья такая? Тогда я подошел и решил: если я католик, я обязан взять и сделать это». Ну и обошлось, и никто не узнал. Его не выгнали, все было в порядке. Честно говоря, я не помню… По-моему, я через него уже больше не передавала, потому что тут, значит, образовалось другое знакомство.

Мой Мишка, который был студентом экономического факультета МГУ, где-то в читалке там познакомился с такой американкой, Луиз Шелли ее звали. И зовут — она, слава богу, жива. Она училась в МГУ по обмену. Значит, был такой обмен: наши там три человека, скажем, едут учиться в аспирантуру в Америке, а она, вот американцы сюда. Она кое-как говорила по-русски, и, значит, Мишка с ней разговорился. Они разговорились, и она среди прочего, ну, так, на нейтральные темы, она среди прочего пожаловалась, что она вот здесь, ну, как? В аспирантуре, живет в общежитии, питается в студенческой столовой. И она говорит, что у нее все время болит живот и она боится, что она же наживет себе там колит, гастрит или язву из-за того, что она питается в этой ужасной столовой. А мы уже жили, ну, в одной остановке метро от Университета. И Мишка, конечно, зная нравы нашего дома, говорит: «Ну пошли, будете у нас обедать». Она говорит: «То есть как это так?» — «А вот так». — «Ну что вы, что вы! К советским людям нельзя». — «А! Вы мою маму не знаете. К нам можно».

И объяснила ей, что можно покупать на утро там и не ходить в столовую. И на вечер. А обедать приходить к нам.

Ну и она, обласканная и удивленная, стала ходить действительно обедать каждый день. Во-первых, она очень продвинулась в русском языке, и мы с ней подружились, потому что она… В общем, моя дружба с ней до сих пор продолжается. Когда она бывает в Москве, она обязательно приходит ко мне. Я, когда бываю в Америке, обязательно вижусь с ней. Потому что она, у нее, ну, похожий на меня характер: ей все время чего-нибудь надо, знаете? Помимо семьи.

Уже потом… И она… Чем она занималась? Она, значит, юрист по образованию, и она занималась изучением советской правоохранительной системы. Вот наша прокуратура, наша милиция и так далее. Казалось бы, занудная тема, но им интересно, потому что это совершенно не как у них. Она очень работоспособная и очень въедливая, очень всем этим интересуется.

Короче говоря, поскольку она приходила каждый день и была в полном восторге, потому что у нее перестал болеть желудок — у нас пища была простая, но качественная. Дома ж приготовлено, а не черт знает где. А она из довольно богатой семьи. У нее такие родители — нью-йоркские евреи. Ну, как я потом выяснила, когда я уже приехала туда, у них шикарная квартира в очень шикарном районе Нью-Йорка. Ну, богатые довольно люди. Ну не то что там какие-то миллиардеры, но очень… Не просто зажиточные — богатые. Там было интересно… Еще через некоторое время приехала ее мама в Москву посмотреть, как живет дочка. Ну, та ей, конечно, рассказывала, что я ее спасительница, могучая избавительница, что она у меня, значит, кормится. Ну, приехала мама, конечно. Я ей говорю… Она говорит: «Мама приезжает». Я говорю: «Ой-ой! Значит, как мне вашу маму развлечь? Хотите, я ей достану билеты в Большой театр?» Она говорит: «Ха! Мы в посольстве можем запросто эти билеты, это все не надо. Люда, пригласите ее домой. Мама никогда не видела, как живут советские люди». А я говорю: «Пожалуйста. Я ее приглашаю на ужин». — «Окей».

Ну, я думала… Мы там договорились — вот такого-то числа они приходят. Я думала, что я заранее все сделаю, они придут, будет ужин. Но так получилось, что я поехала, зашла в магазин, купила, потом побежала на работу захватить работу, а там я — чего-то задержали… Короче говоря, я пришла домой и поднималась в лифте вместе с ними. Они уже шли ко мне. А я только с кошелками еще на ужин. Ну, я говорю: «Знаете что? Вот такое дело получилось». Значит, мама по-русски ни одного слова. Она переводит туда-сюда. Я ж по-английски тоже не… Она переводит туда-сюда. Значит, я говорю: «Давайте так. Садитесь на кухне. Я сейчас быстро приготовлю, и мы пойдем в комнату ужинать». И вот я с ними разговариваю, а сама там кину чего-то на сковородку, чего-то там салат, пока там на сковородке жарится. В общем, короче говоря, приготовила в максимально… Ну, я пока ехала, обдумала, как быстро сделать.

Завожу их в комнату, ну и говорю вот: «Мой муж и мой сын хотят уехать, а я не хочу, потому что чего там делать буду у вас в Америке. Английского языка я не знаю. Мой диплом не годится». А ее мама говорит: «О, вы можете прекрасно устроиться в Америке! Вы можете пойти работать в катеринг». Это, как мне объясняет Луиз, это у них есть такие фирмы, которые… Значит так. Если женщина или там мужчина хотят пригласить гостей домой, но сами готовить или не умеют или не хотят, они могут вызвать из этого катеринга работника. Ему заранее заказывают меню. И он, значит, покупает, готовит у них же дома, а подают на стол уже официанты. Только приготовить и накрыть стол.

У них, когда вызывают сотрудника, вызывают на время. Предположим, на два часа. И очень ценят людей, которые говорят, что мы это приготовим, там предположим, за час, а не за два. «Так вот, как вы делаете, вы в катеринге будете очень цениться! Вы будете хорошие деньги зарабатывать!» Но вы понимаете, что меня это не шибко интересовало. Я и здесь могла хорошие деньги зарабатывать, обменивая квартиры. Но как-то не тем у меня голова была занята. Тем более что мой муж уже стал зарабатывать, спасибо ему, так что мы вполне жили нормально, совсем даже неплохо, особенно, если учесть, как мы раньше жили. Ну вот.

Так вот, мама уехала, я с Луиз подружилась. Как-то я Луиз говорю: «Слушайте, Луиз! Вот мне тут надо на Запад передать, вы можете?» — «Ну почему нет? Сейчас, давайте!» Луиз оказалась отчаянно смелая, очень понимающая, что это нужно. Ей доставляло удовольствие, что она может передать, а она знакома и со всеми посольскими, и со всеми коррами, и сама имеется… В общем, короче говоря, через Луиз это пошло прямо во! Вот так! Теперь… Ну, так отдельно, не то что потоком. Ну, то «Хроники» я передам, потом там еще эти литовские, то еще что-нибудь… Ну так время от времени.

Но один раз, значит, я была у Лары, и Лара при мне… Еще кто-то пришел из наших, и она этому кому-то говорит: «Слушай, у тебя там нету каких-нибудь возможностей передачи на Запад? Потому что, как Сережу посадили, „Хронику“ передавать нашу некому». А меня она даже не спрашивает. Откуда у меня? Она же знает, что я понятия не имею. Я выслушала и подумала: «Надо попробовать». Я через эту Луиз. Я говорю: «Вот, на „Свободу“ и так далее надо „Хроники“ передать». Она говорит: «Ну, это я не знаю, возьмут или нет. Я попробую». Ну, короче говоря, прошло. Но не через нее, а через кого-то. Она кому-то передает. И я начала тогда думать, что надо самой находить какие-то… Ну не так, чтоб Луиз кого-то искала, а кого-то, кто может передать. Ну и Луиз годится на худой конец, и так далее.

Короче говоря, пользуясь тем, что Луиз всех знает… Она говорит, вот там такой-то… Я говорю: «Слушайте, пригласите его ко мне. Пригласите на ужин». О! Хорошо! Им всем интересно в советские дома и все такое. Короче говоря, я стала сознательно заманивать к себе иностранцев. Ну, в основном американцев, поскольку, у Луиз связи американские. Я так не то что сразу — не успеет человек прийти, я ему сразу чего-нибудь передать. А я не, просто — приходите в гости, а-ха-ха!

Ну вот, один приходит, второй приходит, третий. Наконец, образовался какой-то кружок. Знаете, так — которые приходят. Ну, тогда уже можно и насчет… А для этого надо… Я ж приглашаю на ужин. Они, чай, иностранцы. Их винегретом не накормишь. Я научилась, значит… Во-первых, салат надо чтоб не наш там оливье или винегрет, а чтобы был с зеленью. Ну какая зимой зелень? Ну, вот тогда продавались время от времени вот такие большие огурцы. Я не знаю, почему такие. Нормальные не продавались. Но это тоже ничего были. Вот я все время охотилась за этими огурцами. Ну, зеленый лук можно было купить. Ну, так… Ну, в общем, чего-то выдумывала из всего этого. Там еще чего-то добавляла. Уже сейчас не помню. Ну и горячее надо. Горячее — время от времени бывали, по-моему, голландские индюшки, мороженые. Надо было купить заранее, чтобы они разморозились. После этого можно запекать. Я научилась. Значит, внутрь пихаю там яблоки, всякую зелень, потом это добавляю к гарниру… Очень вкусно получалось. Но индюшки совсем не всегда, это так — удастся купить — не удастся купить. Потом я насобачилась. Я же жила на юго-западе. Был такой там магазин — «Олень» назывался. Там продавалось всякое мясо всяких вот… Всяких, ну, диких животных. Ну, всякая медвежатина — это все грубое мясо. Но я вот научилась. Продавался такой сайгак. Это степная антилопа небольшая. Тут очень важно было купить не просто сайгака, а сайгакову заднюю ногу. Понятно, что у каждого сайгака две задних ноги. Утром, когда открывался магазин, они к этому времени одного сайгака [выставляли], то есть две ноги. Значит, надо быть около прилавка, где продают сайгака, по крайней мере второй, чтобы заднюю ногу купить. Поэтому я приходила заранее. Предположим, магазин открывается там в десять, да? Я приходила в девять с книжкой, становилась у двери, читала. Когда открывали магазин, надо было бежать бегом к этому прилавку, чтоб купить заднюю ногу. И потом эта нога, она большая довольно, значит, она тоже довольно так жестковата, но я научилась. Если ее… Они не мороженые были. Вот в чем была их прелесть: они были свежие. Если обмазать горчицей и потом только сунуть в духовку, то получается нежнейшее мясо. Что я и делала. Ну и потом этот сайгак, значит, режется такими… Красивое большое блюдо. Ну и какой-то там гарнир. Это каждый раз говорили: «Ой! Что это? Такое вкусное! А что это?» Я говорила: «Сайгак!» — «Какой сайгак?» Вот это было мое коронное.

Вот, короче говоря, у меня создалось такое светское общество, можно сказать. Ну и своих приглашала, естественно, и иностранцев. Сидят, разговаривают, едят сайгака или индейку. Все довольны. И, конечно, теперь уже такие отношения — можно передавать. 

И через некоторое время эта самая Луиз, которая у меня уже в доме прижилась, совершенно свой человек, она приходит ко мне с каким-то дядечкой и говорит: «Вот, познакомьтесь, у нас новый заместитель руководителя политического отдела посольства. Его зовут Игорь Белоусович. По-русски говорит, как мы с вами, без какого бы то ни было акцента, совершенно свободно, ну, как на родном языке». Этот Белоусович, как я выяснила потом… Значит, его родители бежали с белыми там откуда-то из Иркутска или я не знаю, откуда. В общем, там. Вот в Америку, в Сан-Франциско. Он родился уже в Америке, но в семье, где дома говорили по-русски. И у него безупречный русский.

У меня потом создалось впечатление, что так как был Картер и так как я начала очень много передавать, то не случайно прислали заместителем начальника политического отдела человека, легко говорящего по-русски. Вот этого Белоусовича. Это как раз было, чтоб мы всё передавали. Он мне никогда этого не говорил. Он все-таки официальное лицо. Но это было понятно. С одной стороны, вроде они ни при чем. Я в посольство не хожу, упаси! Я ни разу там не была, понимаете? А Игорь делал так… Да, а женат он был на польке, которая тоже говорила по-русски. Ну, поскольку вышла за него замуж, легко научиться. Они дома говорили по-русски.

Значит, этот Белоусович делал так. Он выходил из посольства. Никогда из посольства, упаси бог, или из автомата рядом с посольством, нет. Он доезжал до метро Университет, выходил наружу и по автомату звонил мне, и говорил: «Людочка, здрасьте, это Игорь». Игорь на чистом русском языке — а хрен его знает, кто это такой, да? «Можно я завтра забегу к вам на чашечку чая?» Значит, я знала: надо готовить, он будет забирать все. Значит, накануне предупреждена. Я собираю гостей, как всегда. Свои, иностранцы — ради бога. Полон стол садится. Значит, Игорь приходит с кейсом. Кейс ставит в коридоре — пустой. Ставит — ну кто его знает. Я знаю, что пустой. Никто не знает. И проходит в комнату. Все садятся. Я туда-сюда, как хозяйка, да? Там, на кухню выскакиваю, посуду сменила там, чего-то принесла, чего-то унесла. А я заранее готовлю. У меня накуплены были такие большие конверты. Я, например, сую несколько там и пишу: «Радио „Свобода“». Потом другой конверт. Скажем, «Хроника литовской католической церкви». Я думала, куда их отправлять? Я, значит, решила так. Мне сказали, что в Америке большая литовская диаспора в Чикаго и они там выпускают свою газету по-литовски. «Борба» называется. Ну, по-нашему «Борьба». И, значит, я пишу: «Чикаго, газета „Борба“». И туда эту литовскую католическую церковь. Ну и так далее, все там. Отдельные письма — кто-то в Голландию хочет написать — я, значит, пишу: в Голландию там перешлете, там адрес написан. Ну и так далее. Я все это готовлю и в Мишкину комнату в ящик письменного стола все это складываю. Все сидят, значит, едят сайгака. Я выскакиваю с очередными тарелками, забегаю в эту комнату, беру Игорев кейс, в него все это складываю и ставлю обратно на место. То есть с Игорем ни одного слова без людей, ни одного слова ни о чем. Он, уходя, «до свидания», берет кейс и все.

Это уже было, как говорится, на потоке. Ну и ко мне в дом стали приходить уже не только иностранцы. Свои-то тоже с удовольствием сайгака поедят, с иностранцами пообщаются, потреплются и все такое. Валя Турчин стал приходить с женой. А когда появился в 73-м году Юра, Юрий Федорович Орлов, он дружил с Турчиным. Турчин стал его приглашать, он тоже стал у меня в доме бывать. В общем, такие люди умные, интересные, хорошие собеседники, ничего не боятся, понимаете? И им интересно, и иностранцам интересно и полезно.

Как потом я поняла… Я-то все это делала ради того, чтобы вот наладить этот поток передачи на Запад, что я шикарно сделала. Здесь, конечно, у нас многие знали: «А, отнеси Люде Алексеевой, она передаст». Но я это делала именно ради этого. Но, как я потом поняла, одновременно это было очень полезно… Это в 75-м году, весь 75-й год у меня под этим прошел — налаживание и все. Потом, это время отнимало. Да, еще обеды с иностранцами — они еще любят запивать, поэтому надо было не только там вино какое-нибудь, а надо было минеральную воду. Я покупала там «Ессентуки» или «Боржоми», какую-нибудь вот обязательно ставила на стол. И сама привыкла запивать.

Надо сказать, что, думая о передаче, я, приглашая вот так вот иностранцев дома и заведя довольно такой уже, ну, на уровне Белоусовича все-таки круг знакомых иностранцев, я строила и ограду — я этого не сознавала тогда, это я потом поняла — я строила ограду вокруг себя. Арестовывать женщину, хорошо известную на Западе, — это 75-й год, уже мы отрабатываем Хельсинкские соглашения, 1 августа 75-го года их подписали… Понимаете, я думаю, что вот то, что меня не арестовали в конечном итоге, — сначала задержались, а потом вот это мешало. Поэтому… Это у меня в жизни потом не раз случалось, когда я делала из каких-то там своих совершенно не… Одних соображений, а получается очень выгодно в другом отношении. А тут как раз…

С другой стороны, как раз в 75-м году случилась такая вещь. Был такой Костя Богатырев. Он жил в писательском доме на Красноармейской, у Аэропорта, и он был переводчик, ну и такой довольно смелый человек, общался с иностранцами так, ну, вот как я. И кончилось тем, что он как-то раз вышел в подъезд своего дома взять из почтового ящика… Ну, как там в подъезде такие общие почтовые ящики, у каждого свой. Он вышел взять письма. Подошел к нему какой-то человек и ударил его бутылкой по голове так, что проломил голову, и Костя умер.

Екатерина Андреевна Голицына: Ужас.

Л. А.: И были разговоры — а в чем дело? Он никакой не там диссидент, ничего. А говорят: «А вот он с иностранцами очень общался».

И один раз я захожу к себе в доме в лифт подняться наверх, и со мною заходят два таких вот — косая сажень в плечах — молодца. И я поднимаюсь на шестнадцатый этаж — все-таки время занимает, и у меня… Они так на меня глядели! У меня возникло впечатление: сейчас чем-то по голове ударят. Но нет, обошлось. Так что было там фифти-фифти: могло так получиться, могло так получиться. Ну вот, собственно вот такая удивительная была жизнь в 75-м году. Можно сказать, даже в какой-то мере светская.

Е. Г.: У вас салон получился.

Л. А.: Да! Да! Да! Не ради светскости, а получилось так. И вообще 75-й год — так они вроде стали поосторожнее, потому что Хельсинкское соглашение подписывали. Ну, вот я эти Хельсинкские соглашения… Когда их подписали, их считали очень большим… Они и были, конечно, очень большим таким, большая удача наших дипломатов и нашей страны, потому что, как мы потом уже стали понимать, мы уже находились на пределе, мы уже не в состоянии были выдерживать вот это вот соревнование гонки вооружений. Страна очень так выдыхалась, и надо было прекратить. И поэтому очень важно было подписать эти соглашения. Тем более что, кроме того, что можно было дух перевести, еще вдобавок там были такие пункты о взаимном кредитовании, например.

Или взаимная технологическая помощь — то же самое. Ну, мы много чего получили от этих Хельсинкских соглашений. Поэтому они так гордились, когда их подписали, что во всех газетах центральных поместили текст этих Хельсинкских соглашений. Принесли вот такую вот газету. Они же такие подробные, там длинно описывается. Вот, ну, я прочла. Я было начала читать — там, ну, скучища, там как будут проверять, там кто сколько вооружился, как будут в атомной промышленности, в такой, в сякой… Это все я начала было читать и бросила, потому что все равно ничего не понимаю, ерунда какая-то. Ну а я только прочла эти, гуманитарные статьи. Десятый пункт, самый последний. Ага! Что вот поощрять обмен гражданами, взаимное обучение (вот как Луиз была по обмену). Ну, правда, еще там не мешать людям верующим — ну это же Америка, они без этого не могли. Ну, так. Я прочла, подумала: «Да ну, ерунда какая-то». Потому что в Декларации о правах человека гораздо больше. И потеряла интерес к этим Хельсинкским соглашениям. Вот это было все в 75-м году.

Ну, а уже 76-й год — крутой поворот в моей жизни, потому что Юрий Федорович Орлов создал Московскую Хельсинкскую группу и пригласил меня быть ее членом. Ну, сколько я?

Е. Г.: О, Людмила Михайловна, час только. Можем продолжать.

Л. А.: Ну давайте расскажу.

Е. Г.: Давайте, давайте.

Л. А.: Ну, тогда я уже на 76-й.

Е. Г.: Конечно.

Л. А.: 75-й я уже проскочила. Ну, 76-й… Конечно, вот этот поворот начался с того, что где-то, где-то в апреле… Вот так, как сейчас было, уже очень чувствуют… Ну это уже апрель был, уже, знаете, уже тепло было. Звонит мне Юрий Федорович Орлов и говорит: «Людочка, погода хорошая. Давайте с вами прогуляемся. Встретимся в скверике у Большого театра». Ну, я сразу поняла, что это по делу, потому что мы с ним были в хороших отношениях, но именно по делу. Просто так гулять — не было. Ну, пришли мы… Пришла я в этот скверик. Уже, ну, видимо, конец апреля. Может быть, даже начало мая. Нет, все-таки конец апреля. Но уже там, знаете, зеленые кусты там, солнышко светит, очень хорошо.

И вот уже совсем недавно, ну, там, я не знаю, года три назад, Юра мне сказал то, чего я раньше не знала: что он меня первую в Группу пригласил. Он когда собрался организовывать Группу, то как это — это ж нельзя было всех собрать по телефону: «Я хочу Группу организовать». Кто бы ему позволил. Группа — это, знаете… Эту Инициативную уже разгромили, и никаких групп не было. Ни одной. Тишь да гладь! Они на слово «группа» реагировали жутко — организация, ой-ой! Вот, поэтому он приглашал всех так, как меня, по одному. И мне он сказал вот недавно, что ко мне первой обратился. Мне, конечно, это очень лестно, но мне понятно, почему. Во-первых, я быстро печатала на машинке, а все надо печатать, да? Документы. Во-вторых, я профессиональный редактор — тоже не лишнее. В-третьих, мы уже достаточно были с ним знакомы, чтобы он видел, что я рабочая лошадка, что я пашу с утра до вечера и сроки выдерживаю, очень дисциплинированная, как сказала, так и сделала, и так далее. И еще, наверное, тоже важное качество: я умею и люблю работать в команде. Ведь вот вся моя работа до эмиграции — это обязательно была работа с кем-нибудь. Ну вот разве что передавать вот я научилась одна. А остальное я все делала с кем-нибудь. Вот я или к Ларе приду, прижмусь или еще к кому-нибудь — и работаю. Вот так. Конечно, это все делало меня очень таким полезным членом группы.

Ну, он мне говорит: «Люда, вы прочли Хельсинкские соглашения?» Ну, говорю, прочла, ерунда какая-то. «Почему ерунда?» Я говорю: «Ну вот Декларация прав человека гораздо…» Он говорит: «Люда, но ведь то ж декларация! А это межгосударственные соглашения, причем эти соглашения были заключены между Советским Союзом и его сателлитами, с одной стороны, и западным миром демократических стран: вся Европа, Америка и Канада. Ну, Соединенные Штаты Америки и Канада. И стороны друг другу не доверяли. И поэтому очень обе стороны, очень заботились, чтоб были выработаны механизмы реального обеспечения того, что делают обещанное. Чтоб можно было проверить и спросить». Там было, например, задумано так: ежегодно конференции общие, и эти конференции начинаются с того, что главы делегаций каждой страны говорят о том, что сделано их страной за этот год и что, какие у них претензии к другим странам, что не доделано. И, значит, санкции за недоделанность, вплоть до исключения из Хельсинкских соглашений. Ну, если это злостно, если это повторяется много раз и так далее.

Ну, он мне говорит: «Это очень важно. А я, — говорит, — все время думаю над чем? — Юра мне говорит. — Я думаю над тем, что мы все время выдвигаем свои требования, а ведь наши правители нас не слышат и не считаются с нами. Значит, нам нужно найти такого посредника в наших переговорах с нашим правительством, с которым им пришлось бы считаться. Вот прочитав Хельсинкские соглашения, я думаю, что таким посредником могут стать правительства западных стран. Они могут требовать от советских руководителей, чтоб они соблюдали свои обязательства по правам человека. Но проблема вся в том, что западные правительства не случайно поместили гуманитарные статьи в десятый пункт. Они сами понимают, с кем они имеют дело. Что они будут смотреть, чтоб они выполняли там по гонке вооружений там, по тому, по сему. А это — ну выпустят пару евреев, не посадят какого-нибудь одного правозащитника, которого следовало бы посадить, и все, и полный порядок, и договорятся. А мы должны их поставить в такое положение, чтобы они вынуждены были требовать от нашего правительства соблюдения. А как это можно сделать? А это можно сделать, если мы будем предавать огласке несоблюдение нашим правительством обязательств по правам человека. Тогда, если мы это сделаем гласно, достаточно, ну, слышимо, то граждане этих стран своим правительствам скажут: «Вы чего это?» В отличие от нас, им приходится со своими гражданами считаться. Но для того, чтобы это получилось, нам надо узнавать, как выполняются, и предавать огласке. Это вот просто так у меня или у вас не получится. Для этого надо создать группу, которая бы этим занималась. Группу из таких авторитетных людей, которые сумеют как следует и информацию собрать, и огласке ее предать». Он предложил название группы — Общественная группа по соблюдению выполнения Хельсинкских соглашений в СССР. Тем более что в самом тексте соглашения, там прямо было написано, что соглашения такие важные, что сил одних правительств недостаточно, чтоб их выполнить. Надо, чтобы граждане тоже включились в это выполнение. Вот мы и включаемся! Ну, понятно, что наши надеялись, что ничего такого не будет, но тем не менее.

Ну, я говорю: «Ну и как же вы собираетесь это делать?» Он говорит: «Ну вот будем узнавать о каком-нибудь нарушении… Некоторые мы знаем уже. Например… Да, во-первых, надо строго по тексту соглашений — вот то, что есть в соглашениях. Вот в соглашении есть: „не вмешиваться в частную жизнь“, да? Прекрасно. А они у нас отключают телефоны за то, что мы там с кем-то поговорили не так. Вот надо документ, что не имеют права отключать телефоны». Я говорю: «Слушайте, но это ж курям на смех». Он говорит: «Это нам на смех, а у них там будет воспринято». — «А, — говорю, — да, пожалуй». Ну ладно. Ну и так далее. Вот, говорит: «Мы будем… Вот мы узнали о каком-то нарушении — мы пишем документ, передаем его на Запад, сообщаем о нем, в открытую передаем на Запад, а не так, потихоньку. Вот, ну и будем надеяться на какой-то отклик. Поэтому, если мы пишем, какой-то документ пишем, мы должны отправить этот документ в правительства всех тридцати пяти стран, подписавших Хельсинкские соглашения, что вот мы вам сообщаем… То есть не только им, но и там всяким Болгариям, Румыниям, которые не будут вякать по этому поводу, мы тоже должны отправлять». Я прикидываю. Это я ж должна все печатать. Ага! Тридцать пять экземпляров, ага. Ну, предположим, пять экземпляров печатаю, да? Семь раз надо перепечатывать. Я говорю: «Юра! Каждый документ должен быть не больше двух страниц». Он говорит: «Люда, вы о чем?» Я говорю: «О том! Что тридцать пять!» Каждый про свое. Ну, он говорит: «Ну вы согласны в группу?» Говорю: «Да, согласна. Может, чего из этого получится». Ну, я к этому времени — я говорила — уже как-то разочаровалась нашим посылать, но всем посылать — это уже что-то новенькое. Ладно, будем.

Ну, я договорилась с ним, пришла домой. Ну, надо Кольке рассказать. Но тут в это время что-то случилось — я уже не помню… В общем, короче говоря, прошло там пара дней, а я еще ему не сказала — как-то не то запамятовала, не то случая не было, — что я в какую-то группу вступила. А это дело серьезное — в группу вступить. Потому что в конце концов кончится арестом — это ж понятно. Группа — это верно… Через пару дней приходит ко мне кто-то и говорит: «Ты знаешь, какую-то группу создают. По радио передавали, по Би-Би-Си». Ах! Я говорю: «Ой! А я еще Кольке не сказала. А чего передавали?» «А, — говорит, — передавали несколько фамилий. Ну вот Григоренко, Боннэр…» Короче говоря, меня не передавали — слава богу! Но, во-первых, я Кольке еще не сказала. Во-вторых, если передают по радио, то мама узнает. А так — тихо, спокойно. Ну, пришлось Кольке быстренько сказать. Он в восторг не пришел, но сразу начал орать: «Поехали, поехали!» Да, а я Юре сказала: «Юр, — говорю, — я да, я готова в группу вступить. Но мне мои уже плешь проели…» С 74-го года, а уже 76-й. Говорю: «Придется уехать через какое-то время». И говорю: «Как же я в группу вступлю и уеду?» А он говорит: «Знаете, если удастся уехать, то вы будете зарубежным представителем Московской Хельсинкской группы. Ведь нам надо, чтобы… Следить, чтобы наши тексты были переведены на английский и во все правительства западные попали. Ну и потом, за арестованных надо же будет волноваться. Так что если удастся вам уехать, то будет работа. Будете зарубежным представителем». «Ну, — говорю, — хорошо». Вот на этом мы с ним договорились. Но про зарубежного представителя я Кольке ничего не говорила, а говорю: «Вот, значит, в группу вступила».

Ну, значит, поскольку… Да, прошло еще дня три, что ли. Мы решили, что, ну, у меня соберемся и, ну, договоримся, чего делать. Там, всем объяснит еще раз, что за группа и так далее. Ну, пришли ко мне несколько человек. Да, а Юра… Да, пришли несколько, а Юра пошел… Он с утра бегал, форму соблюдал. Он вышел в тапочках бегать. Его сразу огребли в машину и в этот самый, в КГБ. [Сказали,] что учтите, что эта группа антиконституционная, которую вы собираетесь собрать. Ну, они уже услышали где-то что-то. И если вы ее соберете, то все ответят по строгости закона. Ну, значит, его отпустили там. Он приехал к нам, ну и говорит: «Вот, значит, меня предупредили, что группа антиконституционная, что все мы ответим. Поэтому кто не хочет в такую группу, то можно сейчас уйти». Все сидят спокойненько. Помолчали. Потом кто-то говорит: «Ну так про чего будет первый документ?» Ну и начали работать.

И как-то так получилось — из-за того, что я и машинистка, и редактор, все у меня. Да, и мы довольно близко друг от друга жили. Значит, я жила на улице Удальцова, Проспект Вернадского, а Юра Орлов жил в Беляево. Это ближе к метро Университет, но он ко мне ходил. Там очень неудобно было: можно было доехать, но на двух троллейбусах — одну остановку на одном троллейбусе, другую остановку на другом, но каждого ждать было надо. Поэтому неудобно было. Юра ко мне бегал и объяснял мне: «Вот сегодня я добежал за сорок минут». Потом: «О! Я уже добежал за тридцать минут!» Ну и так далее. Рядом с ним в соседнем доме жил Турчин, а еще через, там, несколько домов — Гинзбург. Ну, Турчин, правда, в группу не вошел, но Гинзбург вошел. Ну вот, все это одна шайка-лейка была. Ну и так получилось, что поскольку я печатаю, я редактирую, то как-то все у меня в моей квартире. Очень быстро она превратилась, как Коля говорил — у него появилось другое часто повторяемое mot: «Вот говорят, у нас в квартире контора Хельсинкской группы. Но неправильно говорят, не надо так говорить: „У нас в квартире контора Хельсинкской группы“. Надо говорить: „Мы живем в конторе Хельсинкской группы“». И это было действительно так. Очень быстро с утра до вечера люди. Одни приходят, другие уходят. Стучит машинка: или я печатаю, в Мишкиной комнате еще кто-нибудь на второй машинке.

Ну вот, теперь… Телефоны. Телефоны у всех членов Московской Хельсинкской группы отключили, оставили один — у меня. Почему? Так удобнее было. Все говорилось по этому телефону, сиди слушай. Очень легко. Ну и тем более… В общем, мы стали жить в квартире Хельсинкской группы, и это продолжалось до самого нашего отъезда. Но…

Значит, группа была создана 12 мая 76-го года. Сразу это установилось. Ну, стали мы писать документы. Ну, документы были и короткие, и длинные. Ничего не поделаешь. Например, третий документ — о условиях содержания политзаключенных — был довольно длинный. Очень содержательный и длинный. Шестой документ был доклад о проделанной группой работе — там уже, по-моему, месяца три было. Меньше, меньше. Ну, в общем, тоже длинный.

Но мы приноровились собирать пресс-конференции. Мы приглашали и из советских газет и журналов ведущих, и из зарубежных. Советские не являлись, а зарубежные являлись избирательно. Обязательно приходили американцы. Обязательно приходили голландцы. Вот маленькая страна, а такая очень активная. И обязательно приходил корреспондент от агентства «Рейтер», значит, английского. Такой Боб Эванс. Ну и тут уже у меня… Ну а конференции были так: или в моей квартире, или в Юриной, или у Гинзбурга. Вот в одной из этих трех квартир. Когда как.

Вот Боб Эванс мне очень запомнился. Он как-то очень понял значимость и очень проникся интересом к нашему правозащитному движению. И он мне как-то с сожалением говорил: «Вы знаете, я понимаю, как это важно. Я понимаю, что из всего, что происходит в этой стране, это — самое важное и интересное. Я, — говорит, — аккуратно пишу про вас сообщения в свое агентство. И мои редакторы аккуратно не печатают ничего. Им это не интересно. Им интересны официальные сообщения». Вот так.

Ну, так как начались постоянные пресс-конференции и вообще интерес к работе группы, и продолжались ужины с сайгаком и с индейками, то очень получились близкие отношения, даже дружеские, с несколькими корреспондентами зарубежными. Вот Алфред Френдли — он был глава корреспондентского пункта журнала «Ньюсуик» американского. Ну, он, как я позже узнала, такой из американской аристократии. Его отец был основатель газеты «Вашингтон Пост». Он сам был женат на какой-то из южных штатов аристократке. Я не помню, как ее звали. Сокращенно ее звали Пай, что значит «яблочный пирог» по-английски. Ну, богатый человек. И что я запомнила… Они ко мне так приходили, уже не только по делу. Он как-то ко мне приходит и говорит… Он хорошо по-русски говорил. «Люд, что такое „прописка“?» Я стала ему объяснять. Объясняла, так уже все очень фундаментально объяснила. Он выслушал, сказал так: «Ну а все-таки, что такое „прописка“?» У него в голову это не укладывалось, понимаете?

Потом еще был Роберт Тодд. Он был корреспондент «Лос-Анджелес Таймс». Он дружил с Толей Щаранским. А Толя Щаранский… Вот в Московскую Хельсинкскую группу вошли от евреев-отказников, значит, Виталий Рубин и Толя Щаранский. Виталий Рубин довольно вскоре уехал в Америку… Нет, не в Америку. В Израиль. А Толя остался. Он был отказником, его не выпускали, и я с ним очень подружилась. Я с ним подружилась… Я его узнала еще раньше. Во-первых, первый раз я его видела, когда… Я вот говорила вам, что я Лару оформила как домработницу. Но, когда у нее родился Пашка, это ей было не нужно, потому что маленький ребенок, она могла сидеть. И она вышла замуж. Она имела право не работать. Тогда меня попросили оформить к себе домработницей Лиду Воронину. Она русская девочка. Ну Лида Воронина. Но она была замужем за евреем. Но ее муж… Они практически развелись, но официально не разводились. И он уехал в Израиль. И она решила, что она поедет к нему. Она подала на выезд. Ну, она хотела не к нему, а она в Америку хотела. Но только она русская, а так — к мужу-еврею, да? Ну, ее не выпускали, потому что мама у нее была какой-то большой прокурор, и она была категорически против. И ее не выпускали. Ну, она с матерью разругавшись была. Но мать ее не выпускала, потому что, если б она уехала, у матери были бы неприятности по службе. Ну вот меня попросили ее оформить домработницей. И пришел вместе с ней какой-то маленький такой, толстенький, лысенький молодой человек, на которого я совершенно не обратила внимания. Они дружили. А потом я как-то забежала к Виталию Рубину. Он жил в Телеграфном переулке и в коммунальной квартире, как все мы, грешные, почти, но огромная комната, и у них такой салон был. У них всегда евреи толклись, отказники. И его жена, Инна Рубина, она готовила пиццы, чтоб всю эту компанию кормить. Знаете, из черт знает чего там, по кусочку, по кусочку, и это резалось, и все ели. Как-то я прибежала к ним по какому-то делу. Это еще было до того, как группу создали. И Виталий мне говорит: «Вот, Люда, давайте я вас познакомлю с одним молодым человеком». И показывает вот этого толстенького, лысенького, который приходил с Лидой Ворониной. Говорит: «Это Толя Щаранский. Сейчас я про него вам расскажу. Ну все же знают, что евреи очень умные, правильно? Так вот, Толя даже среди евреев самый умный. Понимаете? Он отказник. Он кончил физтех, его не выпускают. Его жена в Израиле, а его не выпускают. И его не выпустят вообще. Почему? Потому что он очень умный. И в КГБ знают, что он очень умный. Если его выпустят… Евреи — они же не дураки. Они сразу выберут Толю своим президентом. И тогда знаете, что будет? Как Израиль… О-о-о-о! Что будет с Израилем! Не, они его никогда не выпустят. Так и будет здесь всегда. Потому что уж очень умный».

И вот, когда была создана Общественная группа, а ее сразу стали называть Московская Хельсинкская группа. Общественная группа по содействию соблюдению… Московская Хельсинкская группа. Все. Так вот, когда она была создана, от еврейского движения вошли Рубин и Щаранский. Рубин уехал, Щаранского не выпускают, он член группы. Надо сказать, что Толя активно продолжал быть в еврейском движении, но он занимался не только еврейским. Например, появились немцы, которые хотят уехать в ФРГ. Нет чтоб в ГДР! Нет! Они хотят в ФРГ. Российские немцы. Так Толя и ими очень занимался. И вообще всем. Очень активный был человек. Один раз он приходит ко мне… Да, а тут начали создаваться другие группы. Создалась украинская, первая. Она создалась… Мы создались в мае, а они — 9 ноября. Прислали первый свой документ — на украинском языке. Я не понимаю. То есть отдельные слова понимаю, но так, чтобы перепечатать… Не уверена, что смысл каждого предложения понимаю. А Толя Щаранский, он из Донбасса. Его отец там был главным редактором в какой-то газете в Горловке, по-моему, или в Макеевке — я уже не помню. Ну и он знал украинский. Он приходит, я говорю: «Толь, а ну быстро садись переводить мне, а я буду печатать». А документ длинный, и они там наворотили чего-то, вплоть до каких-то сил из космоса. И мы, умирая со смеху, печатали этот здоровенный документ.

У Толи жена уже в Израиле, а его не отпускают. Значит, родители у него здесь, но они живут за городом, в городе Истра. А он живет, там, ну, комнату снимает, один. И поэтому очень неухоженный. Вечно он бегает по каким-то делам, ему некогда. Поэтому я привыкла, когда Толя прибегает, я его сразу спрашиваю: «Сколько у вас времени?» Он говорит: «Пять минут». Тогда я быстро мажу бутерброд, там какую-нибудь колбасу, сыр, и даю ему хотя бы это. Если он говорит: «Пятнадцать минут», — я быстро бегу разогревать борщ. А если он говорит: «Полчаса», — то я его кормлю обедом. Ну вот так мы с ним.

Надо сказать, что отношения сохранились до сих пор. Он, если приезжает в Москву, обязательно ко мне заходит, и, ну, как-то вот любовь сохранилась до сих пор с обеих сторон. Ну и с Юрием Федоровичем, конечно. К Юрию Федоровичу очень почтительное отношение с моей стороны. Я, по-моему, говорила, что Лара и он — это два человека, которые оказали на меня самое большое такое нравственное и интеллектуальное влияние. Я прямо другим бы человеком была, если бы с этими двумя людьми не была близка в свое время.

Но вообще рассказ о работе Хельсинкской группы — это, конечно, особая вещь. Толя… Ну то есть я вот вступила в группу — ну вот 12 мая она была создана. А мы уехали в 77-м в феврале. Ну, девять месяцев я пробыла здесь в группе. И, когда я уезжала, перед этим Толя… Очень удачно получилось. Обычно у меня всегда полно людей, а тут он пришел — и никого нет, мы вдвоем были. И мы как-то поговорили так хорошо, и он мне сказал: «Вы знаете…» (Мы на вы были. И до сих пор на вы, хотя очень близкие люди. Ну как-то так с самого начала получилось, так и осталось.) Он сказал: «Эти девять месяцев — самые счастливые в моей жизни». У меня, может быть, тоже так было. И потом еще Толя мне про себя рассказал вот в этот вот единственный раз, когда мы не по делу, а просто так поговорили. Он сказал: «Вы знаете, моя жизнь очень так четко делится на три периода. Вот сначала это было до института». Он физтех окончил, что удивительно, потому что еврею тогда попасть в физтех — это надо было быть таким умным, как Толя Щаранский. Еврей, да еще из какой-то Макеевки, не московский, понимаете? Он сказал: «Первый период был до института. Вот я родился. Я осознавал, что я еврей. Но что поделаешь! Ну вот как… Я, конечно, хочу быть высоким, стройным и кудрявым. А я маленький, пузатенький и лысый. Но с этим надо жить! Вот так я жил с тем, что я еврей. Ну что поделаешь!» А когда он поступил в университет, он познакомился и влюбился в девушку, свою сокурсницу, еврейку, которая была сионисткой. Она, ее братья. Ну, они были отказники. Их отпустили. Они уехали в Израиль. Любовь была несчастная, там ничего не было. Но он говорит: «Общаясь с ними, я понял, что это не „что поделаешь“, что я еврей, а что евреи — великая нация с великой историей, давшая миру много великих людей, и я совсем изменил свое отношение к этой проблеме, и я стал гордиться тем, что я еврей. И это, — говорит, — был второй очень такой четкий период в моей жизни».

А потом арестовали Алика Гольдфарба, который был переводчиком у Сахарова… Нет, не арестовали. Он уехал. Он был отказник. Уехал. А Толя немножко говорил по-английски. «И я стал переводчиком Андрея Дмитриевича Сахарова». Тот же не говорил по-английски. Ему там на его общении с иностранцами, на пресс-конференциях, переводить надо было.

Он действительно очень умный и очень хороший человек, Толя Щаранский. Но знаете, я сегодня не думала про группу рассказывать. Это очень… Девять месяцев, которые действительно жизнь вмещают. Так что Хельсинкскую группу оставим на следующий раз, ладно?

Е. Г.: Продолжим.