Виктор Дмитриевич Дувакин: <…> Екатерина Генриховна, а когда вы Маяковского увидели и в какой обстановке? <…> Постарайтесь, словом, дать его образ таким, каким вы его воспринимали. <…>

Екатерина Генриховна Гуро: <…> Со стороны Маяковский производил впечатление, я бы сказала, такого кузнечика.

В.Д.: Хорошо… Кузнечика?

Е.Г.: Понимаете, что-то длинное, складывающееся, очень гибкое… но которое производило впечатление скорее странное, но не зацепляющее душевно. Это пришло только потом.

В.Д.: Не захватывающее душевно? Не цепляющее?

Е.Г.: Производило впечатление вот этого кузнечика, у которого очень хорошо двигались ноги, прижимались, вытягивались, но который ничем вас самого не захватывал… <…>

В.Д.: Вы не помните, как вы увидели его впервые? <…>

Е.Г.: Просто не припомню. Пожалуй, я для себя, для своего собственного удовольствия, начала бы с самого последнего. Я сидела на земле около костра, помешивая там что-то палочкой. Проходила их компания, проходил Маяковский. Когда я посмотрела на него, то мне показалось, что он очень большой, и что очень жаль, что я такую большую фигуру просто совершенно пропустила мимо. Я его действительно пропустила мимо. В значительной мере. Моя беда, что я все переживаю описательно.  

И вот я подумала, что Маяковский <…> и то, что он писал, это не совсем так совпадает. Что можно было от него ожидать еще гораздо большего. Что он оказался живой, вот я из-за пустяка какого-то почувствовала его живым, он оказался гораздо больше того, что я о нем думала. И несмотря на это, я отлично помню, как я его защищала перед другими. Почему-то так выходило, что я его защищала отчаянно. Я помню, я сказала: «А зато у него шаги от звезды до звезды».

В.Д. (удивленно): Это вы так сказали? Кому?

Е.Г.: Вот видите, тут скажу, кто были. Значит, кто у них всегда бывал: Каменский, ну, моя сестра, конечно, муж моей сестры.

В.Д.: Матюшин?

Е.Г.: Матюшин. Который у них почему-то был какой-то величиной. Я ее не чувствовала.

В.Д.: Вы не чувствовали величину?

Е.Г.: Нет. Величины этого самого Матюшина я не видела. Но влияние его на сестру я чувствовала, и неприятно для меня было его влияние на сестру. И то же самое, когда он говорил о Маяковском, то мне тоже показалось, что вроде как: «Нечего вам говорить! Кто вас просил говорить!» — вот такое чувство.

В.Д.: О Маяковском? Я верно вас понял, что вас раздражало, как Матюшин говорил о Маяковском?

Е.Г.: Совершенно правильно. Правильно, правильно, правильно.

В.Д.: <…> Вот вы начали с конца. Как сидите у костра, помешивая, и проходит… Все-таки примерно: это молодой Маяковский, это после революции? Что за компания с ним была? Кто там мог быть? Вы его в советские-то годы не встречали? <…> Этот вот самый костер. Это сидят дореволюционные дамы в длинных платьях или советские женщины?

Е.Г.: Нет, нет, именно самые обыкновенные советские женщины. Там должна была быть учительница одна, а может быть, и две учительницы. Одним словом, я была в гостях, я заехала к кому-то из своих полузнакомых. <…> Посмотрела я так на него снизу вверх, по всей физиономии, и подумала, что не то что много, я мало сказала. Что что-то в нем есть такое, чего я не заметила. <…> Это было, понимаете, как будто ответом на то, что ведь вот я же читала, ведь вот я же знала, а я о многом еще не подумала. <…> Ведь вот вы не можете этого представить. Это такая манера у всех, кто хоть немножко художник, представить себе, как всё окружающее довольно этим человеком или не довольно, и как оно к нему относится. У меня это до болезненности развито.

В.Д.: Это страшно интересно! И страшно важно! <…>

Е.Г.: Я увидела его обстановку, футуристическую его обстановку, товарищей, я видела просто: вот сидят люди, разговаривают, и со мной и с ним. <…>

В.Д.: <…> Вы его не помните в какой-нибудь живой обстановке, с Бурлюком ли, с Каменским ли, с Хлебниковым ли, с Еленой Генриховной, с Матюшиным?

Е.Г.: Видите, конкретного довольно много, но только оно какое-то довольно рваное (усмехается). Насчет Хлебникова мне довольно яснее то, что он всегда окружен какой-то своей непроницаемой оболочкой кругóм. А у Маяковского этого нет. <…> Но об этом никто не думал. Вот что мне сейчас очень странно, что о Маяковском как футуристе футуристы ни разу и не думали, а ведь он футурист, огромный футурист.

В.Д.: Как так не думал, кто?

Е.Г.: Наши, наши, наши. То есть первое дело — моя сестра, ее муж, Матюшин, потом — бывал у нас, как его звали, он надоедал у нас… он очень часто, каждый день приходил… Кто еще у меня бывал, из футуристов-то?

Генрих Михайлович Гуро (сын): Наверное, Хлебников и Крученых? Крученых бывал?

Е.Г.: Вот-вот-вот. Крученых, верно. Крученыха очень хорошо помню, что он у нас бывал каждый день. И Крученых мне ни к чему как-то был, на редкость ни к чему…

В.Д.: Он так и был ни к чему. Хотя кое-что интересное… Он интересен как деталь, очень важная, но деталь. Как прилагательное, он сам по себе не существительное, по-моему. Не знаю, может быть я ошибаюсь. Некоторые думают иначе. Вы видели Маяковского разговаривающим с кем-нибудь из товарищей-футуристов? Ну, вместе с Бурлюком?

Е.Г.: Очевидно, должна была бы видеть. <…> Конечно, я видела. Но он как-то не запомнился. Вот сдержанность, сдержанность какая-то. Когда они бывали вместе оба, то оба относили друг к другу с некоторой сдержанностью.

В.Д.: А! Если эта сдержанность, скажем, применительно к Матюшину, то, может быть, правильнее заменить — настороженность? Или дружеская сдержанность?

Е.Г.: Нет, скорее, пожалуй, была настороженность.

В.Д.: Вот я и уточняю. А Елена Гуро сама, сестра, у нее тоже было такое настороженное отношение к Маяковскому, как у ее мужа? Или нет?

Е.Г.: Нет. У нее вообще как у человека не могло быть никакой настороженности. Я ее очень хорошо чувствую. У нее никакой… Ей решительно все равно, что из этого выйдет и как. Вот она видит человека, ей хочется сказать, она и скажет, не хочется — она не скажет. Одним словом, настороженности у ней ни малейшей. А у большинства… И вот между ними то же самое чувствовалась иногда друг против друга настороженность. Это неприятно всегда было. <…>

В.Д.: А видели вы когда-нибудь Маяковского выступающим, читающим стихи?

Е.Г.: Это очень занятный вопрос, но, к сожалению, я на него очень мало могу ответить. Когда он так выступал, то обычно все-таки было довольно много народу, и поэтому впечатления иногда сильнее сказываются на том, как они слушают, им нравится или не нравится, поняли или не поняли. Поэтому центром моего впечатления были вот эти окружающие, которые его слушают, а не он сам. <…> [Воспоминания] у меня могут перепутываться, и общее одно, пожалуй, то, что меня что-то раздражало. <…>

В.Д.: Вы видели когда-нибудь Маяковского в обществе женщин? Видели ли вы Лилю Юрьевну, Лилю Брик?

Е.Г.: Лиля Брик? Это было бы очень для меня интересно и тогда, и сейчас, но этого я не видала. <…>

В.Д.: <…> с какой-нибудь женщиной? Видали ли вы в обществе женщин? Как он себя держит?

Е.Г.: Я мало себе представляю… <…> Мне кажется, у него что было и что мне должно было понравиться, но я как-то не обратила внимания, что он оставался именно Маяковский как Маяковский. <…>

В.Д.: Всегда и везде сам собой. В этом смысле?

Е.Г.: Пожалуй, да.

В.Д.: Хорошо. Ну, вспомним давайте теперь о Хлебникове, о Каменском.

Е.Г.: Каменский для меня совсем темная, неясная литература. Я знала, что он очень много знает.

В.Д. Каменский? (В сторону.) Да что он знает…

Е.Г. Да, Каменский…. И может на каждый вопрос дать [ответ]. <…> Мне понадобилось, я у него могла спросить: «А вот вы помните такую-то и такого?» И он дал мне точный и ясный [ответ]. Но больше ничего не могу вам сказать. <…> Я, конечно, читала [стихи Каменского], потому что все читали, но у меня сейчас ни одного кусочка от Каменского…

В.Д.: …в голове нет. Интересно. Вы мне подсказали вопрос: А от Маяковского хоть какая-нибудь строчка у вас есть запавшая в сознание?

Е.Г.: От Маяковского? Да масса!

В.Д.: Пожалуйста…

Е.Г.: Я сейчас могу все путать… Это его была строчка?

«А сверху смотрела какая-то дрянь…

Торжественная (или величественная) как Лев Толстой».

Это мне страшно понравилось. <…>

Так что Маяковского я представляю…

В.Д.: Ну, конечно, раннего. В советские годы вы, вероятно, его уже не слышали… Ведь вам в 1914 году было уже 40 лет.

Е.Г.: Ну да.

В.Д.: Вы были старше всей этой молодежи. В 1914 году Маяковскому был 21 год.

Е.Г.: Ой, молодой, слишком молодой!

В.Д.: Вам было 40. Так что разница-то большая.

Е.Г.: Да, но, понимаете, у меня не так это выходило. Неужели ему было так мало?

В.Д.: Он 93-го года. Он вам почти в сыновья годился.

Е.Г.: Да, мне жалко очень. Сейчас это для меня жалко. Зачем он такой молодой был? Ему надо было бы быть значительно старше… (усмехается). <…>

В.Д.: Так, ну а насчет Хлебникова?

Е.Г.: Насчет Хлебникова у меня было очень много интересного и, по-моему, о Хлебникове я писала как-то более толково… <…>

В.Д.: А у вас Бурлюк был?

Е.Г.: Был тоже. Они оба заходили. Ну так — посидят, посидят немножко — и уйдут.

В.Д.: Он мог ведь быть очень галантным и сладким. А мог быть и совсем наоборот. Так вот с вами-то он был?..

Е.Г.: Этого буквально не было. (Пропуск в записи.) Он, по-моему, тоже очень дельно был заинтересован в том, что они все делали. Все замечания, которые он делал, это все были дельные замечания. Вообще мне показалось, если были созданы вот эти «Садки судей», то это все-таки были Каменский, Бурлюк и…

В.Д.: И Гуро.  

Е.Г.: Вот, может, Маяковский… Но относительно этого моего зятя Матюшина… в этом смысле нет. Потому что все-таки деньги были, главным образом, моей сестры; и, по-моему, это очень правильно и хорошо было, и…

В.Д.: Матюшин сам ведь в сборнике не участвовал. Он же не литератор.

Е.Г.: Он сам не участвовал. Он не литератор, да. Он музыкант, как музыкант интересный, как музыкант он несомненно — футурист.  

В.Д.: Верно. И Матюшин вместе с Крученыхом писали оперу «Победа над солнцем».

Е.Г.: Вот-вот-вот. Совершенно верно.

В.Д.: Вот вы что-нибудь напомните в связи с этим, какой-нибудь эпизод? <…> И саму эту оперу вы слышали?

Е.Г.: Да, конечно, у меня масса воспоминаний. Просто вот в данный момент… Я ведь была против многого в душе… Как вам сказать, опять против, только теперь — футуристов. Что-то было у меня такое неприятное.

В.Д.: В этой опере?

Е.Г.: К их подходу. И к подходу Матюшина и Крученыха. Крученых мне представлялся каким-то надоедливым. Не знаю, это очень трудно сказать.

В.Д.: А Матюшин и Крученых были дружны?

Е.Г.: Я бы сказала «принужденные друзья». Они были, понимаете, они были в деле, которое делать само по себе хотелось, которое было чем-то, нутряное! Нет, было какое-то дело, которое интересно Крученыху и было интересно Матюшину. Так вот благодаря какой-то связи внешней так они были связаны, а так — я не знаю, не думаю…

В.Д.: «Задело» — в смысле — «показалось интересным»?

Е.Г.: Да, в смысле художественном.

В.Д.: <…> Он вам был неинтересен?

Е.Г.: Нет, мне он не был интересен. Но в то же время, я все время чувствовала, что с моей стороны это как-то неправильно. Будто я делю людей на таких, на которых можно обращать внимание и на какую-то дрянь, о которой нечего и думать. Что будто бы у меня отношение к Крученыху тоже такое: «Это вот дрянь, обращать внимание не стоит».

В.Д.: И вы, так сказать, морально чувствовали себя как бы немножко виноватой, да?

Е.Г.: Виноватой, да.

В.Д.: Понятно. Но по отношению к Каменскому такой вины не было, да?

Е.Г.: Нет, видите, в этом отношении совсем не было, потому что Каменский был для меня просто, так сказать, факт. Что такое «факт»? «Факт» — это такое, что видишь, осязаешь, пощупать можешь. Французское слово хорошее palpable. Потрогать именно пальцами.

В.Д.: Осязать. <…>

В.Д.: Ну а Бурлюк-то, Давид Давидович, он-то был ощутим?

Е.Г.: Давид был другой. Видите ли, дело в том, что он мне стал интересен только когда я уже перестала видеть его и когда он был уже где-то за границей. Я его смотрела, много видела, многое замечала, но как-то прошла мимо. Но когда потом кто-то, вероятно Парнис, принес мне какой-то журнал…

В.Д.: «Красная стрела», наверное.

Е.Г.: Снимки с [работ] этого Бурлюка, там был интереснейший один снимок, который мне показал: нет, крупный футурист! Главное, человек, который видит больше, чем у него нарисовано. <…> Он как человек и как художник из их компании он меня заинтересовал очень мало. <…> Но потом, когда я увидела его некоторые снимки, я пришла в положительный восторг от такого большого художника. А что мне понравилось: там было приоткрытое окно. И была какая-то одна буквально черточка, которая вот так перечеркивала. <…> Это он как художник зачем-то перечеркнул. Но благодаря этому ощущаться совершенно стало такое богатство, такая сила, такое море красоты и цветов!  

Что достаточно этого перечеркнутого, чтобы оказалось богатство. А не было бы перечеркнуто — богатства бы не было.

В.Д.: Очень хорошо. Нет, ваши характеристики, Екатерина Генриховна, такие импрессионистские, они очень выразительны. <…> Ну вот, о Хлебникове что помните еще? Как вы к его стихам относились?

Е.Г.: Я в Хлебникове что-то еще пропустила, кроме его странности. Ведь у Хлебникова, знаете, были непонятные странности, просто непонятные, глупые странности. <…>  

В.Д.: Ну что же, об участниках футуристического движения мы поговорили, все-таки, кого вы знавали из них? Братьев Бурлюков Николая и Владимира вы знавали?

Е.Г.: Да. И тот и другой для меня — нуль.

В.Д.: Нуль так нуль. <…> А кто еще из художественного мира бывал? Вот мы биографию так и не довели до этого времени. Вы с Еленой и Матюшиным вместе, в одной квартире жили?

Е.Г.: У нас было короткое время, что мы жили в одной квартире. Но это нас не сблизило, а наоборот, неприятно довольно раздвинуло. Вообще, конечно, с Леной мы виделись постоянно, и без Лены у меня ничего и не было и не могло быть. <…>